Четыре года - Ион Деген

– Эх, еврей, не привык ты к порядку. Всякого дурака следует называть рангом выше. Если ты решил, что я санитар, следовало спросить, не доктор ли я.

– Он действительно доктор, да еще какой, – рассмеялся бородач.

Йорам смутился. Он увидел за ремнем у доктора незнакомый тяжелый пистолет.

Шофер тендера тем временем завершил осмотр и крикнул:

– Яков, тащи домкрат!

Окрик поселенца вывел Гиору из неподвижности.

Во что превратилась еще недавно такая красивая новенькая "ауди"! Он бросился открывать багажник. Пока Гиора извлек запасное колесо, Яков установил домкрат. Молодой бородач попытался утешить владельца автомобиля, с горечью глядевшего на вмятины, осыпавшуюся краску и разбитые стекла.

– Капара {(ивр.) жертвоприношение}. Металл рихтуется. Слава Богу, что вы целы.

– Что это за пистолет у тебя? – Спросил Йорам у доктора.

– "Парабеллум". Мой отец всю войну провоевал с таким пистолетом.

– Какую войну?

– С немцами. Но немецкий пистолет он предпочитал советскому. А у меня "парабеллум" из уважения к памяти отца и потому, что мне очень хочется мира.

Йорам вопросительно посмотрел на Давида. Гиора тоже оторвался от закручивания гайки.

– Две тысячи четыреста лет тому назад один очень неглупый римлянин сказал: "Si vis pacem, para bellum", что лучше всего переводится так: "Если хочешь мира, будь готов к войне". Поэтому у этих бородатых добряков "Узи", а меня – "парабеллум".

– Вы его слушайте, – сказал молодой поселенец, – добрее Давида вы не сыщете человека во всей Иудее. Арабы, которых он лечит, души в нем не чают.

– Похоже на правду, – сказал Давид, – но даже в Москве никто не мог обидеть меня безнаказанно. А уж у себя дома! Для этого я и приехал в Израиль, чтобы чувствовать себя защищенным.

Гиора осмотрел поврежденное колесо и закрепил его в багажнике.

– Не забудь в Иерусалиме заехать к панчермахеру, – сказал Яков, -нельзя возвращаться без запасного колеса.

Поселенцы развернули тендер и поехали впереди "ауди". С холма, метрах в двухстах от дороги, вслед им смотрели убежавшие туда арабы. Поселенцы проводили их до Хеврона.

Через город и до северной окраины Бейтлехема Йорам и Гиора ехали вслед за армейским патрулем на джипе. Они не могли рассмотреть водителя и солдата рядом с ним. Но третий, сидевший сзади, был явно резервистом. Во всем его облике угадывалась усталость и неудовольствие. Друзья забыли о транспаранте и не связывали неудовольствие солдата с взглядами, которые время от времени он бросал на этот плакат.

Они миновали Гило и приблизились к центру Иерусалима. До начала митинга оставалось чуть больше двадцати минут.

– Послушай, Гиора, говорят, Хаим Тополь очень хорош в идущем сейчас фильме.

– Да, я слышал.

– Как ты смотришь на то, чтобы пойти в кино? Дома все некогда, а мы уже все равно приехали.

– Сейчас?

– Ага.

– С удовольствием.

– Останови автомобиль на минуту. – Йорам снял транспарант, согнул картон вдвое, не без усилий согнул еще вдвое и вышел из автомобиля. Взглядом он поискал мусорный ящик. Не найдя, он швырнул картон к каменной ограде палисадника.

Девочка лет двенадцати, даже внешне похожая на его Орит, неодобрительно посмотрела на картон, на него и спросила:

– Ты еще не включился в движение за чистую землю Израиля?

Йорам подобрал картон, погладил девочку по голове и сел на сидение.

Гиора хохотал, смахивая с носа слезы. Йорам посмотрел на него и тоже рассмеялся. Автомобиль трясся, как на кочках.

– Расскажем Аврааму? – Спросил Гиора.

– Может быть постепенно.

1988

Шай Гутгарц не просто любил свою виллу. Она была для него существом одушевленным.

В начале пятидесятых годов он за бесценок купил пустынный участок земли севернее Тель-Авива. Бедный чиновник даже мечтать не мог о настоящем доме. Собственными руками он соорудил на участке лачугу. Это о них, о нем и о его юной жене было сказано, что для влюбленных рай в шалаше. Осколки двух уничтоженных еврейских общин пустили корни на новой земле.

Вытатуированный пятизначный номер на левом предплечье – память о лагере уничтожения. Там погибли ее родители, состоятельные евреи из Голландии. Советские солдаты нашли ее в груде умерших детей. Только слабый стон, вырвавшийся из костей, обтянутых сморщенной кожей, спас девочку от захоронения в братской могиле. Могла ли не казаться ей раем лачуга, в которой она, тихая двадцатилетняя девушка, поселилась с любящим ее человеком?

Шай не был в лагере. Три года, начиная с того дня, когда он, семнадцатилетний мальчик, спрятавшись в мокрой лещине, смотрел, как немцы и местные украинцы сожгли в синагоге евреев его местечка, до незабываемой встречи их партизанского отряда с советскими разведчиками, были для него сплошным непрекращающимся кошмаром.

Он и сейчас еще вскакивал по ночам от криков его родных, его родственников, его знакомых, доносившихся сквозь треск гигантского костра полыхающей синагоги, сквозь одобрительный гомон толпы. Тогда в этих криках он явно услышал голос отца. И этот предсмертный призыв "Шма, Исраэль!" тупым ломом вонзился в его сердце.

Пробраться в подмандатную Палестину было не проще, чем воевать в партизанском отряде. В первых же сражениях с арабами боец ПАЛМАХа Шай Гутгарц зарекомендовал себя отважным воином, верным сыном партии, открывшей ему свои объятия. Инвалидность после тяжелого ранения руки. Но уже было создано государство, и его партия была у власти. Партия достойно отблагодарила своего сына. В министерстве ему придумали должность чиновника. На что еще мог рассчитывать молодой человек без профессии, почти без образования, с искалеченной рукой?

Участок и лачуга на нем стали осью вращения Шая Гутгарца.

После томительных часов безделья в министерстве, прерываемых традиционным кофепитием, всю свою энергию, всю вложенную в человека страсть к созиданию, Шай Гутгарц тратил на своем участке. Непросто было самому строить фактически одной рукой.

К моменту рождения первой дочери уже можно было говорить о доме. С южной стороны лачуги Шай пристроил сооружение из блоков, сцементированных, любовно пригнанных друг к другу. Это сооружение вполне могло стать частью виллы, смутные очертания которой иногда по ночам вытесняли четкие мучительные образы войны.

Ухоженный газон. Красивая клумба. Вместе с дочками росли высаженные на участке деревья – лимоны, апельсины, манго, пальмы. Кусты бугенвиллии живой изгородью обрамляли самый большой участок на их улице.

Скромный чиновник, живший в лачуге, чувствовал себя вполне удовлетворенным, даже получая нищенскую зарплату. Он понимал, что за его труд и этого не причитается. Активной деятельностью в партии Шай старался компенсировать дарованные ему блага. Но рос дом. Росло и положение Шая Гутгарца в министерстве. Росла зарплата, хотя для этого не приходилось прилагать усилий больше, чем прежде. Постепенно появилась и стала расти уверенность Шая Гутгарца в справедливости такого распределения благ.

Северный Тель-Авив стал самым дорогим и самым респектабельным районом города. За несколько месяцев до выборов, в которых, увы, его партия впервые проиграла, Шай Гутгарц был назначен заведующим отделом.

Чиновники начали бастовать, требуя повышения зарплаты. Заведующий отделом тоже участвовал в забастовках, получая сравнительно огромную зарплату. Но дело не в зарплате, хотя от лишних денег Шай Гутгарц не отказался бы. Дело в том, что министром стал представитель партии, которая двадцать девять лет была в оппозиции его родной власти. Министра он ненавидел всеми фибрами души. От своих подчиненных министр требовал работать. Но ни Шай Гутгарц, ни его коллеги к этому не привыкли. Тем рьянее они бастовали. А уволить их нельзя было, так как у всех у них был статус постоянства, защищаемый законом.

За четверть века от бывшей лачуги следа не осталось. Только старая южная пристройка напоминала о былой нищете. По мере роста дома возрастал аппетит хозяина, а по мере возрастания аппетита рос дом. Только хозяин, -так ему казалось, – оставался таким же, как прежде. Нет, не внешне. Увы, время совершало свою разрушительную работу. Но убеждения Шая Гутгарца, его идеалы оставались неизменными, такими же, как тогда, когда, рискуя жизнью, он пробирался в подмандатную Палестину. Парень, истерзанный войной, мечтал о мире, о социальном равенстве, о куске хлеба и крыше над головой. Разве не это было лозунгом партии, в которую он не просто вступил, а прильнул кровоточащим сердцем?

Партия была для него всем. Он – только клетка сложного живого организма, называемого партией. Партия питала клетку, одну из многих, из которых она состояла. Лишь на первых порах Шай ощущал себя неуютно. Он не привык получать, ничего не отдавая взамен. Но к такому состоянию, как выяснилось, легко и быстро привыкают. Он даже не задумывался над тем, где партия берет деньги, чтобы содержать его, и десятки таких как он, и сотни таких как он, и еще, и еще, и еще. Партия росла. Члены партии нуждались в местах, обеспечивающих их существование. Надо было снабжать клетки тела, называемого партией. Это и есть социальная справедливость. Шай Гутгарц даже перестал задумываться над тем, что кто-то все-таки должен работать. Кто-то должен платить налоги. Кто-то должен отдавать значительную часть своего труда, чтобы обеспечить его социальную справедливость.