Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914 - Владилен Николаевич Виноградов

сказать можно, что мы за всеми победами над турками не выиграли ни гроша, и я первая скажу, что таковой мир столь же как Прутской и Белградской в рассуждении обстоятельства»[188].

Делегации перебрались в Бухарест, стояла глубокая осень, и в наскоро сколоченных и продуваемых ветром шатрах было несподручно вести неторопливые беседы. A. M. Обрескова, оставшегося за главного, встретили в валашской столице «непрестанным колокольным звоном и игранием на разных музыкальных инструментах». Переговоры, возобновленные 29 октября, он вел во всеоружии опыта и знаний, накопленных многолетним пребыванием на Востоке, а также тремя годами заточения в Семибашенном замке и следования в обозе османского войска. Он не спешил с обсуждением болезненно воспринимавшихся турками крымских дел и лишь 12 ноября заговорил о независимости ханства и свободе судоходства по Черному морю. Возглавивший к тому времени османскую делегацию реис-эфенди Абдул Резак не отверг предложений с ходу, а попытался, под видом поправок, выхолостить их содержание: ханы из династии Чингизидов должны по-прежнему утверждаться султаном, Порта удержит в Крыму крепости и право назначать в ханство судей.

Столь же круто Абдул Резак повел себя в отношении судоходства: торговые суда под российским флагом не должны были иметь пушек на борту и права выходить в Средиземное море (то есть проливы для них оставались закрытыми). Ни один порт на побережье русским не предоставлялся. Реис-эфенди предложил перегружать в Стамбуле товары с черноморских судов на средиземноморские. Возмущенная Екатерина направила записку в совет: «Я ни под каким видом не хочу, чтобы мне турки предписали, какой род кораблей иметь или не иметь на Черном море, не им России предписать законы, в противном случае еще могут отведать счастие…»[189].

Обресков явно по тактическим соображениям предложил оппонентам вернуться к принципу uti possidetis: «Княжества Молдавское и Волоское с крепостями Хотинскою, Ибраиловскою и Журжевскою, российским оружием приобретенные, по силе военного права должны принадлежать России». От них, однако, можно отказаться, буде Порта «предоставит во взаимство размерное удовлетворение». А тут подоспела весть о подписании 1 ноября 1772 г. договора с Крымом «о вольности и независимости татарской», включавшего пункт, по которому крымцы «противу России никому ни в чем и ни под каким претекстом вспомоществовать не имеют»[190]. Россия оставляла за собой крепости Керчь и Еникале, что обеспечивало свободный выход из Азовского моря в Черное. У Обрескова на руках оказались козырные карты, туркам нечего было и помышлять о выдворении россиян с полуострова.

В ожидании инструкций из Стамбула делегации продолжали неторопливые беседы. В отношении балканских дел особый интерес представляют предложения, которые Обресков выдвинул без указаний от императрицы и которые свидетельствуют о его прозорливости и способности мыслить стратегически. Они включали пункт о размене пленных – поляков, молдаван, валахов, греков и грузин – и являлись своего рода заверением, что и в будущем Россия не оставит своих сторонников в беде (по словам самого Обрескова, «ревность и преданность» не должны приводить к жертвам)[191]. Но самыми существенными явились пункты о покровительстве православным: «Чтоб позволено было в Константинополе в части, называемой Пера или Бей – Углу, для духовных, Греко-российский закон исповедующих, воздвигнуть церковь; сия была <б> под протекциею российских министров и защищаема от всяких притеснений»; «чтоб христианский закон и церкви были с большим тщанием от Порты защищаемы и чтоб умеренные российских министров в пользу христианских церквей представления принимаемы благосклонно были». Эти предложения заключали в себе зародыш будущей балканской политики России.

То, что мысль о международно-правовом оформлении покровительства турецким христианам принадлежала не Н. И. Панину и не совету при высочайшем дворе, а дипломату-исполнителю, говорит не в пользу их геостратегической прозорливости. Правда, и Обресков действовал под влиянием злобы дня: жители ему «беспрерывно докучали об исходатайствовании им сего Богу угодного благодеяния; многажды же представляли готовность их и потребные на воздвижение храма издержки на себя перенять». Поверенный в делах в Стамбуле П. С. Левашов добавлял к соображениям Обрескова нечто очень полезное и для Петербурга соблазнительное: «окромя набожности, высочайший двор приобрести может в народах сих усердие и преданность, столь полезную для всегдашних его в здешних делах интересов»[192].

Особого внимания заслуживали Дунайские княжества. После решения вернуть их Порте следовало озаботиться об юридическом ограждении их от произвола турецких властей. Информации к размышлению накопилось предостаточно. Одновременно с большой конференцией в Бухаресте происходила своего рода малая конференция, на которой элита молдавско-валашского общества, великие бояре и высшее духовенство, излагали российским властям свои пожелания. С их подачи была найдена формула, в какой-то степени удовлетворявшая обе стороны. Ее изыскали в прошлом: княжества вошли в состав Османской империи в XV–XVI веках, сохранив, хотя и в урезанном виде, свою государственность. На первых порах их зависимость от Стамбула ограничивалась выплатой дани. Но обязанности нарастали, и в XVIII веке султан своею властью назначал на престолы в Яссах и Бухаресте господарей (князей), причем не из местных уроженцев, а из числа влиятельных греческих аристократов, традиционно проживавших в стамбульском квартале Фанар (фанариотов). Княжеский титул покупался в буквальном смысле этого слова, кандидаты на должность не жалели злата на пути к престолу, задаривая сановников и даже обитательниц сераля. Поскольку его носитель в любое время мог быть смещен (средний срок правления составлял 3 года), то он спешил обогатиться сам и удовлетворить алчность своих приспешников. Суть исходивших от местной элиты пожеланий сводилась к возврату к прежнему состоянию: невмешательству Порты в дела внутреннего самоуправления, избранию православного господаря высшим духовенством и боярством, фиксированной дани. В полном соответствии с этими пожеланиями двор предписал Г. Г. Орлову и A. M. Обрескову «при уступке Молдавии и Валахии… выговорить в пользу сих двух княжеств и всех в них без изъятия жителей… совершенную и полную амнистию, с содержанием их впредь от Порты неотменно при всех тех правах и преимуществах, с коими каждое из них пришло под власть турецкую»[193].

A. M. Обресков, оставшись в одиночестве после поспешного отъезда графа Григория Григорьевича, сознавал, что круг вопросов, связанных с положением турецких христиан, требует особого искусства и осторожности в подходе к ним и в трактовке. Османская империя прочно занимала место среди великих держав, война длилась три года, и конца-краю ей не виделось, правовых основ для включения указанных положений в мирный договор не существовало: «Точное требование оного дозволения не можно утверждать на каком-либо праве». Обресков полагал, что искомого покровительства над турецкими христианами можно добиться, придав ему религиозную форму. Султан являлся халифом, верховным духовным главой всех мусульман, следовало добиться того же самого для российских императоров в отношении православных. Вопреки грустной поговорке «Всякая инициатива наказуема», царица