Вольфсберг-373 - Ариадна Делианич

Теперь мы все ехали вместе по дорогам, залитым дождем ранней осени, в страшный, по рассказам и неизвестный Вольфсберг 373.

В то время я еще сильно хромала из-за осколка под коленной чашечкой, но не старалась занять место на скамьях в машине, а предпочла стоять у маленького окна и через решетку смотреть на дорогу.

Несколько мужчин, ехавших с нами, уселись прямо на пол. «Переселенцы» пели. В железных стенах машины это пение казалось неестественно громким. Кто-то с мастерством «йодловал» по-тирольски, хор дружно подхватывал и разражался новым шуточным куплетом. Наружу лил типичный для Австрии нудный «шнюрл реген», мелкий, частый дождь, которому, казалось, не было конца.

Всю дорогу, на которую пошло около трех часов, я раздумывала о том, что нас всех и меня в частности ждет в этом, действительно «собачьем ящике». Промелькнул городок Фелькермаркт, старинное сонливое местечко, в котором англичане оставили нас запертыми в стальной коробке, а сами пошли перекусить и выпить эля в казарме полка Дорсет. Где-то, за густыми зарослями вербы и ивы, бурлила и шумела мутная, коричневая вода Дравы. В прорывах облаков видны были в мое окошечко горы Словении…

Пробовала молиться, но мозг плел свои мысли, и я никак не могла сосредоточиться.

Часов около четырех дня мы, наконец, подъехали к месту, в котором мне было суждено пробыть два долгих года. Машина остановилась перед воротами, которые охраняли четыре английских солдата, с медными бизонами на беретах. После долгих переговоров, их открыли, и мы въехали в первый двор, знакомый мне по воспоминаниям. Налево — бараки для солдат. Направо — штаб коменданта лагеря. Дальше — штаб Эф-Эс-Эс и одновременно чистилище для приезжающих. Направо — английские кухни и прачечная.

Перед нами вторые ворота, заплетенные колючей проволокой, и за ними, как мне показалось, бесконечное количество бараков, уходящих куда-то вдаль.

КАПИТАН ЧАРЛЬЗ КЕННЕДИ

<…>[1](ска)зал он. У женщин отбирали вязальные спицы, большие иголки, маникюрные ножнички, приборы для еды. У мужчин — опасные бритвы и ножи, обещая возместить их безопасными. Обыск подходил к концу. Кеннеди, наконец, обратил свое внимание на мои солдатские рубахи, так патетически жалостно выглядевшие для того, чтобы убедиться, что в нем ничего не осталось, прощупал все швы и бросил на пол. Вещь за вещью проходили через его толстые пальцы с не по-мужски длинными, полированными ногтями. С тем же презрением и омерзением он отбросил мои солдатские рубахи, так патетически жалко выглядевшие длинные подштанники. На его губах играла ироническая улыбка. Наконец, он добрался до молитвенника.

— Это что? — Молитвенник!

— Это что? Молитвенник?

— Как видите!

— Какой религии? — Православной. — Что вы с ним делаете? Молитесь? Вам здесь никакие молитвы не помогут!

Я промолчала, но твердо взяла молитвенник из его рук и положила в карман шинели. Следующими были фотографии. Одну за другой Кеннеди раскладывал их на скамье, каждый раз спрашивая: — А это кто?

— Генерал Андрей Власов… — отвечала я. — Король Петр Югославский. Генерал Дража Михайлович…

— А где у вас Гитлер?

— У меня его нет, не было и не будет! Я не нацистка, а анти-коммунистка!

За нами внимательно следили все приехавшие, ловили каждое слово.

— А кто это?

— Мои родители!.. Мой муж… Мой сын…

— А это что?

— Учение стрельбе из револьвера во дворе казармы!

Цель на этой карточке не была видна.

— Лжете! Это вы расстреливали бедных евреев..

— Вы лжете! — ответила я так же резко.

— Эту карточку я забираю. Она будет служить обвинительным доказательством против вас.

Карточка исчезла в кармане капитана Кеннеди.

— Снимите шинель!

Сняла. Она была также вытряхнута, вывернута наизнанку и прощупана.

— Снимите сапоги! — рявкнул Кеннеди.

Я села и протянула ногу. — Снимайте. Я сама не могу.

Мы скрестили взгляды, смотря друг другу прямо в зрачки. Капитан должен был прочесть в моих глазах решимость отвечать ударом на удар.

Воцарилась жуткая пауза. Кеннеди поднял плечи, еще больше выставил свой жирный горб спины и буквально посинел в лице. Правая рука поднялась, как бы занесенная для удара, но я быстро встала на ноги. Об этом моменте потом долго говорили в лагере Вольфсберг. Замер весь барак, и все ждали, чем это кончится.

Кеннеди медленно опустил руку и, не говоря ни слова, круто повернувшись, вышел из барака. Маленький сержант-майор, со значком бизона на фуражке, весело скомандовал: «Вещи в руки, марш за мной!»

Возможно, что читающий эти строки подумает, что картинка первой встречи с капитаном Кеннеди если не выдумана, то «сделана», приукрашена мною. Однако, это не так. В тот день я просто не отдавала себе отчета, какие последствия могут иметь подобные стычка и сопротивление. Во мне говорил протест против ареста, против соединения с совершенно чуждыми элементами. Во мне говорило стремление на волю и отвращение к самому Кеннеди, вспыхнувшее с первого взгляда. Повторяю, что о моей «храбрости» было рассказано по всему лагерю, и это был первый шаг к постройке морального моста, который дал мне возможность не только терпеливо перенести два года в Вольфсберге, но и вспоминать о бывших там со мной людях с благодарностью, дружбой и любовью.

Это первое столкновение, как я много позже узнала, произвело впечатление и на самого Кеннеди. В городке Вольфсберг, где он имел частную квартиру, женившись на молодой, пухлой и рыжей австрийке, он рассказал о нем, смакуя, с удовольствием. Ему, как это ни странно, импонировал мой отпор. Как мне впоследствии передавали, он «убедился» тогда, что я не «наци» и не «кригсфербрехер».

— Я мог бы ее очень скоро выпустить, — говорил он, — но в этом «цирке — 373», я считаю, должны быть представлены всякие экземпляры фауны… Я решил — пусть посидит. Фактически в лагере люди были более сохранны, чем на свободе.

Забавный маленький сержант-майор, с лицом состарившейся рыжей моськи, повел сам женскую группу. Лил дождь, но женский блок от помещения Эф-Эс-Эс отделял только забор. Перед моими глазами, во всем отчаянии холодного осеннего дня, встала вся мизерия жизни в этом грязном, сером, длинном бараке, с трех сторон огороженном очень высоким деревянным забором с колючей проволокой наверху, второй оградой из столбов с колючей же проволокой и целыми клубками этой же проволоки, набросанной спиралью между ними. Фронт был только из столбов и проволоки, с большими густо заплетенными воротами на замке.

Около барака стояла группа женщин в голландских сабо, серых брюках из крапивного материала и голубых, некогда французских шинелях. Лица их были серы, как этот серый день.

Они махали руками, кого-то приветствуя, узнавая среди нас своих знакомых.

Сержант-майор подождал «блок-кипера», молодого солдатика с румяным детским лицом, и когда тот открыл замок ворот, впустил нас в «наше новое царство».

Небольшого роста смугленькая дама представилась нам, назвав себя «баракен-муттер», то есть старшей среди заключенных, назначенной англичанами, и сообщила свое имя: — Я, сказала она, — фрау Йобст, аптекарша из Фелькермаркта. Меня назначили следить за порядком и быть связной между вами и тюремщиками. Это очень неприятная должность, и я прошу вас не делать ее еще более тяжелой. Помните, что Вольфсберг — не пикник. Дисциплина. Тяжелая пустая жизнь. Грязь, если мы сами не делаем все, чтобы ее удалить, и… голод.

Новоприбывших разбили на группы и ввели в барак. Всем, кто жил в каком-либо лагере, известны эти длинные деревянные постройки с коридором посередине, освещаемым только через стекла входных дверей, с комнатами направо и налево и «латриной» и умывалкой в конце.

Я попала с десятью другими в большую, первую налево комнату в четыре окна. Шестнадцать «бункеров», двуярусных кроватей. Жестяная небольшая печь, длинный стол и две скамьи. В комнате нас встретили «старожилки», двенадцать женщин, все в деревянных «колотушках» на ногах, брюках и защитных рубахах. Они зябко жались и с интересом рассматривали новую группу. Нашлись старые знакомые, нашлись «сосиделки» по Эбенталю. Я, конечно, не увидела ни одного знакомого лица.

Разбирались койки. Более пожилым уступались нижние. Мне указали на верхнюю, на которую нужно было взбираться без каких-либо приспособлений. Койки? Голые доски. Ни одеял, ни матрасов, ни подушек Эбенталя. Рама, в которую было вложено по четыре доски, с таким расчетом, чтобы щели между ними были пошире, и спящий ощущал и холод и врезание их острых краев в бока и спину. Я бросила на койку свой мешок и подошла к окну, глядящему в слепой забор и крышу барака, в котором нас обыскивали. Кругом меня жужжали голоса, восклицания, расспросы и рассказы. Немецкий язык мелкой, картавой дробью бил в уши, отдавался в голове. Во мне накипало странное, мне до тех пор незнакомое чувство подкатывающей истерии. Стараясь сдерживать себя, я прижалась лбом к грязному мутному стеклу. Со спины кто-то подошел ко мне и положил руку на плечо: