Исповедь молодой девушки - Жорж Санд

Это откровение Мариуса поразило и взволновало меня. Мы как раз ехали верхом в Помме, так как в этот день ему одолжили лошадь в Тулоне, а Галатея ехала вслед за нами, сидя на крупе позади Мишеля.

Я не могла устоять против желания в последний раз сыграть какую-то роль в этой новой любовной истории. Я испытывала чувство острого унижения, что раньше ничего не знала об этом, а ведь это могло избавить меня от выражения сочувствия Фрюмансу, и что не догадалась о том, что вопль его души: «Любовь, дружба, брак!» — относится к моей милой Женни, а совсем не ко мне.

Как только я улучила случай остаться с ним наедине, я почувствовала необходимость стереть в его памяти то впечатление, которое могло сложиться у него в результате моей манеры держать себя и моих неосторожных расспросов. Кто знает, не догадался ли он при своей проницательности о моем ребяческом заблуждении на его счет? Я умело навела разговор на тему о браке. Сначала он слегка нахмурил брови, возразив мне, что я уже знаю историю брака во все времена и во всех цивилизованных странах и что в его программу вовсе не входит давать мне сведения применительно к нынешней эпохе.

— Это вещь столь логическая и общепринятая в высоконравственном обществе, — добавил он, — что у меня нет по этому поводу никаких особых философских взглядов, которыми бы я мог с вами поделиться.

— Простите, Фрюманс, — ответила я со всей серьезностью. — Я достигла такого возраста, когда мне, может быть, не сегодня завтра предстоит сделать свой выбор. Не можете ли вы сказать, надо ли мне решиться на брак как на неминуемый исход в моем положении или вы советуете мне подождать, пока я стану более компетентной, более разумной и более способной к самостоятельному решению?

— Я не могу давать вам никаких советов. Если бы вы были совершенно свободны, я бы сказал, что спешить незачем. Но если ваша бабушка, которая боится оставить вас одну на свете, хочет, чтоб вы с этим не медлили, я никоим образом не должен противоречить ее желанию.

Я рискнула пойти на обман, чтобы узнать правду.

— Я полагаю, — сказала я, — что бабушка хочет моего брака.

— Тогда послушайтесь бабушку и Женни, обе они заботятся о вашем счастье.

— Мое счастье, Фрюманс! Почему вы пользуетесь столь банальными выражениями, вы, который взирает на все с таких высот? Разве следует рассматривать брак как залог счастья? Не лучше ли было бы принять его как ясный и простой долг, как дань обществу и семье, не задавая себе вопроса, что в нем найдут — плохое или хорошее?

— Если вы держитесь таких взглядов, мой дорогой философ, — с улыбкой сказал Фрюманс, — то это великолепная защита против таинственных случайностей грядущего. Но позвольте мне надеяться, что вся эта благородная мудрость, которой вы вооружились, будет вознаграждена судьбой.

— Зачем обольщать меня иллюзиями, которых я больше не хочу, дорогой Фрюманс? У меня было их вполне достаточно, вы это знаете, я была мечтательной, отрешенной от жизни девушкой.

— Да, — засмеялся Фрюманс, — но с тех пор прошел уже целый век, то есть год или два!

— Если я считала, что брак может дать какую-то радость в жизни, то это отчасти и ваша вина, мой друг.

— Моя? Но почему же?

— Ах, боже мой, разве вы не были во власти увлечения, которое меня поразило… конечно, помимо вашей воли. Но в конце концов, вы были очень близки к тому, чтобы полюбить, если только вы уже не любили кого-то, кого любите сейчас, не так ли?

Фрюманс покраснел. Его мужественное и смуглое лицо еще хранило на себе эти внезапные перемены окраски, свойственные детству.

— Люсьена, — ответил он, — вы были любопытны, когда были мечтательной девицей, это вполне логично, но теперь…

— Теперь, дорогой Фрюманс, я стала серьезной и откровенно перехожу к теме, которая меня интересует. Но не лишайте же меня вашего доверия и уважения. Я способна хранить тайну и уже давно знаю о вашей любви к женщине, которая мне дорога.

— Она сама сказала вам об этом?

— Нет, но я знаю, что бабушка уже давно желает этого брака, и меня удивляет, что столько препятствий стоит на его пути.

— Эти препятствия могут быть вечными, Люсьена, и вы видите, что я примиряюсь с ними с достоинством, которого требует подобный случай.

— Да, но должна ли я заключить из этого, что вы верите в счастье как награду за исполненный долг не больше, чем в будущую жизнь, которую нам обещают?

— Дорогое дитя, — сказал Фрюманс, поднявшись с места и как бы желая прекратить дальнейший разговор, — я верю в долг и счастье в этой жизни, потому что одно есть если не награда, то по крайней мере неминуемое следствие другого. Зная, что я испытывал священную любовь к женщине, я уверен, что буду вполне удовлетворен, если сумел ей это доказать, но если фатальные обстоятельства вынуждают меня пройти мимо этого счастья, так и не обретя его, у меня все-таки останется утешение, что я могу сказать себе, что в любой час своей жизни я сумел быть достойным мечтать о нем и что я унесу с собой в могилу уважение той, которая была мне другом. С такими мыслями вы не подвластны ни мукам, ни иллюзиям, вы выполняете долг преданности до конца, а если он окажется бесполезным, вы приемлете смерть спокойно — тут уж никто не виноват!

Фрюманс произнес все это стоя, одной рукой опираясь на стол, а другую положив себе на грудь, без всякой напыщенности, но с какой-то особой торжественностью. Мне казалось, что он словно переродился. Я никогда его таким не видела — лицо и поза были великолепны, а глаза блистали, как два черных бриллианта, излучавших солнечный свет.

Я была глубоко тронута и поражена его видом, словно неким откровением, и не могла вымолвить ни слова. Мне хотелось вырвать у него его тайну, тайну терпения и упорства, в которой я различала, помимо могучей воли стоика, еще и таинственное пламя, еще более прекрасное, чем философия. Любовь, призрак, появившийся и мгновенно исчезнувший, мелькнула предо мной и внушила мне уважение, смешанное со страхом, быть может, даже с сожалением!

XXXII

Мариус не преминул начать подшучивать над моими чувствами. Я покинула Помме потрясенная и замкнувшаяся в себе, и Мариус в этот день всячески старался развлечь меня, но напрасно. Я твердо решила подвергнуть Женни тому же испытанию, что и Фрюманса. Прежде чем избрать ледяной путь, открытый передо мной иронией Мариуса, я хотела знать, существует ли любовь большой нравственной силы в возвышенной душе и может ли женщина любить мужчину, не напоминая при этом томимую любовными страданиями Галатею.

В тот же вечер, уединившись с Женни, я попробовала вызвать ее на откровенный разговор, но гораздо больше смущаясь, чем до этого с ее женихом. В Женни было нечто такое строгое, что в ее присутствии мне становилось стыдно. Как только она догадалась, о чем я ее спрашиваю, она бросила на меня суровый взгляд.

— Кто же мог сказать вам об этом? — промолвила она. — Ведь на эту тему вели разговор только трое: ваша бабушка, Фрюманс и я.

Я не смела солгать ей и рассказала все то, что поведал мне Мариус.

— Господин Мариус должен был держать это при себе, — возразила она. — Для вас еще не наступило время заботиться о судьбах других людей. У вас хватит забот, когда дело пойдет о вас самой.

— А когда это произойдет?

— Когда вы сами изъявите желание. Разве оно у вас уже возникло?

— О нет, Женни, желания у меня нет, я испытываю только чувство неуверенности. Мне хотелось бы знать, очень ли нужно любить своего мужа.

— Да, конечно, его нужно любить больше всех на свете, если он того заслуживает, а если нет, то нужно всю жизнь стремиться скрывать его ошибки и провинности. Это очень тяжелая участь; вот почему надо иметь мужа, заслуживающего уважения, которого можно любить, а не выходить замуж, не отдавая себе отчета в том, что делаешь.

— Ты вышла замуж очень молоденькой, Женни?

— Да, слишком рано.

— И ты была несчастна?

— Не будем говорить обо мне.

— Нет, будем! Раз ты решила стать женой Фрюманса, значит, ты его очень уважаешь.

— Да, я его очень уважаю.

— Стало быть, ты любишь его больше всех на свете?

— Нет, Люсьена.

— Как это нет?

— Есть некто, кого я люблю больше, чем его.

— Кто же это?

— Вы.

— Ах, Женни, — воскликнула я, обнимая ее. — Ты боишься, что я буду ревновать к нему. Но я не буду, я не эгоистка, я хочу, чтобы ты любила своего мужа больше, чем меня.

— Фрюманс не мой муж, Люсьена. Да он им, наверно, никогда и не будет.

— Почему же?

— По причинам, которые я не могу вам открыть и которые не зависят ни от него, ни от меня.

— Как это все загадочно, Женни!

— Ничего не поделаешь, дитя мое.

Я заметила, что лицо ее помрачнело, такой я ее еще никогда не видела. Вся в слезах я бросилась в ее объятия.

— Ты пугаешь меня, — сказала я, — мне кажется, что ты все еще несчастна.