Леонид Филатов - Татьяна Воронецкая

В ближайшее время, если будем живы, хотелось бы поработать вместе... Может быть, это будет Иванов...».

Продолжение разговора с Сергеем Соловьевым через 10 лет:

История забавная и на самом деле сложная и хитроумная, потому что сниматься в фильме «Избранные» должен был Саша Кайдановский. У него прошли пробы в Москве замечательные и всем он очень понравился... Кроме всего прочего – у меня был очень забавный соавтор – автор романа «Избранные», – Президент Республики Колумбия Альфонсо Лопес Микельсен. Оказывается, когда-то А.Л.Микельсен попросил Леонида Ильича Брежнева, во-первых, почитать роман, а во-вторых, на основе этого романа помочь создать колумбийскую кинематографию, потому что А.Л.Микельсен не только любил пописывать, но и еще страшно обожал кино. А кино в Колумбии не было, т.е. был кинофонд и было много денег довольно в Колумбии, так что существовало национальное кино, а как такового кинопроизводства не было. И вообще вся эта афера – она носила такой невероятный межконтинентальный политический характер: значит, вместе с созданием фильма «Избранные» мы создавали колумбийскую кинематографию и как бы все это находилось на личном контроле и при личном участии двух столь могущественных президентов. Про одного рассказывать не надо, сколь он был могуществен, а второй тоже был страшно могуществен, потому что на самом деле мы в Колумбии действительно могли делать все, что хотели. И делали все, что хотели. Там невероятные какие-то дела были. Самолеты взлетали не в том направлении, в котором они должны были взлетать и как бы отважные колумбийские ассы говорили, что сделать этого конечно нельзя, но постоку-поскоку, значит, Альфонсо Лопес Микельсен приказал, – они это сделают. И так вся картина снималась. Так вот соавтор мой, посмотрев пробы Кайдановского, пришел в восторг и сказал: «Вот-вот, именно вот такого Б.К., я и хотел». А в это время одновременно с соавтором моим эти пробы смотрели в КГБ на Лубянке. И они тоже смотрели внимательно и говорили: «Вот-вот-вот, именно этого хрен мы и разрешим. Вот этого-то именно и не будет никогда ни за какие коврижки», потому что уж более ненадежного создателя колумбийской кинематографии, чем Кайдановский – и представить себе нельзя. А я не мог участвовать в диалоге никак, потому что я в это время уже был в Колумбии, пока обсуждались фотопробы Кайдановского в комитете госбезопасности. И потом мне прислали какой-то шифрованный ответ (там же участвовали во всем этом деле какие-то международные чекисты и все время как бы с лупой разбирались шифровки разные). И в шифровке было написано, что забудь про Кайдановского, он тяжко болен. Я там стал звонить Сизову, он говорил – ни в коем случае не говори открытым текстом, что К. страшно болен. Короче говоря, через много-много таинственных ходов КГБ я узнал об окончательном решении, в котором даже принимал участие Андропов, который сказал – «Не-не-не...», потому что одновременно тогда запретили Саше сниматься и у меня в картине, и у Андрея Тарковского, который тоже его пригласил в «Ностальгию». А в «Ностальгии» уже нашелся Олег Янковский, который заменил совершенно негодящегося к международной деятельности Кайдановского, а мне сказали – в трехдневный срок – ищите своего Янковского. И я погрузился просто в пучину маразма, в бездну маразма, потому что во-первых – как бы голова была уже устроена на тот план, что это должен быть Кайдановский, а во-вторых я значит стоял перед такой задачей – как же мне сейчас изобрести такого актера, который одновременно понравится мне и Андропову? Это была уже какая-то сверх непосильная задача, да еще и решалась она на койке в Колумбии при большой температуре воздуха. Суток двое я провел в таком горячечном бреду и, наконец, я вспомнил Леню Филатова, с которым был едва знаком. Я его встретил как-то в театре на Таганке. А в театре на Таганке у меня было много приятелей хороших друзей – и Коля Губенко, и Володя Высоцкий, как бы вроде в одно время учились в институте, мы друг дружку знали и я к ним любил ходить и не только на спектакли, а вот так просто – болтаться по фойе театра. И в одно из болтаний они меня познакомили – не помню кто – то ли Коля, то ли Володя, – познакомили с очень изящным, худеньким и совершенно, как мне показалось – не для Таганки сделанным молодым человеком с усами. А почему не для Таганки сделанным – они там все конечно были такие не то ломом, не то топором рубленные – как бы Любимову очень нравилась такая обработка человеческого материала. А этот был ручной работы, совершенно это было видно невооруженным глазом, абсолютно ручной работы, шестнадцатый век, секрет утерян и вообще он походил на Бестера Китона, на Феррера: что-то такое необыкновенно изящное, с усами, интеллигентное и совершенно не нахальное, которое как бы этому театру совершенно не соответствовало. Только усы у Дыховичного были, может, по усам он туда и попал, потому что все остальное как бы совсем не совпадало с «любимовскими» вкусами. И мне он очень понравился. Чем понравился? Вот именно таким абсолютным несовпадением и непопаданием, потому что я, как животное общественное, ну как бы в лад всем качал головой и говорил, что театр на Таганке это совершенно гениальное явление, а по сути-то мне не нравилось многое – ни «Маяковский», ни «Пушкин»... Я понимал, что это общественно нужное дело, честно-полезное дело, но на самом-то деле я почему-то все время, глядя на все любимовские спектакли, вспоминал, как мы в школе пирамиды делали: кто-то ложился на пол, кто-то кому-то вставал на голову, сверху кто-то на голове стоял на плечах, а на башку ставил звездочку и что-то такое читали. Вот эта стилистика у меня не вызывала особого восторга. И я как раз и подумал – вот у Любимова может быть в голове что-то сейчас изменилось, если он таких актеров берет, то может быть период пирамид закончится и начнется новый период. Леня бледный, умный, интеллигентный и – вообще явление для Таганки дикое. Леню трудно представить себе на таганковской пирамиде, да? Где они друг друга все на плечах держат, вот одновременно распятые и одновременно физкультурники и что-то одновременно против советской власти и одновременно очень здоровое и физкультурное я думаю – как он туда втемяшится, впишется, повиснет – не ясно, к тому же не очень-то он туда втемяшился, вписался и повис, как мне кажется, хотя человек таганковский, удивительно таганковский, но вот если есть, как говорят – «таганковский» тон, то Леня был прекраснейший «таганковский» обертон. Он дополнял Таганку той тонкостью, тем душевным изяществом, тем складом вообще старого русского интеллигента. Вот такой странник на Таганке был Леня Филатов.

У меня какое-то очень доброжелательное отношение к знакомству с ним было (а нужно учесть, что несмотря на то, что мы с Леней по-моему ровесники или он меня чуть младше, но как бы по тем временам я был очень сильно старше – он был недавний выпускник Щукинского училища, а я уже вроде как такой мастодонт, такой битый жизнью и Таганкой). И через некоторое время я услышал Ленины пародии – жутко смешные пародии и какие-то обрывки стихов. И тогда я понял, что как бы Леня адаптируется к театру на Таганке, поскольку это уже не походило на пирамиды, но тем не менее было задорным, несло в себе полезный общественный пафос и в то же время выдавало в человеке яркую поэтическую одаренность, такую одаренность которая к пирамидам не имела никакого отношения. И вот все это вместе мне как бы в башку затемяшилось, по-моему, на исходе первых суток раздумий и я бросился к моим родным чекистам, к передатчику передавать в Москву шифровку, что может быть Филатова попробуем на роль. Правда, руки-ноги у меня холодели, поскоку я думал – а если не попаду опять во вкус Андропова. Потому что, во-первых, Таганка и вряд ли там уж особо благонадежные все, вот. А во-вторых, с другой стороны кто же кроме профессиональных осведомителей так сказать знает что-то на самом деле. Тем не менее, значит, вот я закончил сеанс связи с Центром, и через два дня из Центра радистка «Кэт» передала мне шифровку, что Филатов выезжает. И тут на меня напал ужас совершеннейший, потому что с одной стороны конечно странно, что ряды резидентуры так безболезненно пополнялись нужными людьми, а с другой стороны – а если я ошибся? Если воспоминания о том, что я видел в фойе на Таганке окажутся не такими радужными и прелестными, как на самом деле. И я с чувством ужаса ехал в аэропорт, потому что как бы у меня два раза в жизни было отсутствие радости победы: первый раз когда я совершенно нехотя утвердил на роль пионерки Таню Друбич в силу какого-то общественного сопротивления вкусу генерального директора и в тот момент, когда я его сломал – у меня радость ушла просто совсем, потому что я снимать ее не хотел, абсолютно. И вот здесь у меня тоже радости от победы не было, когда я ехал в аэропорт – было чувство ужасного страха и я думал – куда же я его девать-то буду, если не понравится. Как его назад-то депортировать? Я уже обдумывал варианты как я, значит, по своим чекистским каналам объявлю его больным или там психически неустойчивым и в каком-нибудь ящике отправлю назад в случае чего. Но когда Леня прошел через таможню, мы сразу уехали на съемку, причем уехали на съемку эротической сцены, в которой снималась такая звезда Латинской Америки как Ампара Грисалес и Леня... В аэропорту Леня спросил – а какую сцену (у него уже был сценарий в тайнике, где-то там в Москве бросили в урну сценарий) он его, значит прочитал и спрашивает: – Какую сцену снимаем? Я говорю: – Вот эту сцену. Да? – сказал Леня. «Мне нужно будет обязательно... ну, минимум 150 граммов выпить, вот – и пойдем тогда». Мы с ним выпили так 250 и пошли. И вот уже в первый же день я почувствовал, во-первых, – ясное такое, профессиональное понимание, что я нашел идеального совершенно просто исполнителя для этой – в общем хитроумной роли Б.К. Второе – что я встретил совершенно обворожительного человека по обаянию абсолютной наивности. Вообще в принципе, это один из самых по-детски наивных людей, которых я видел в своей жизни. Очень странная у Лени организация, потому что будучи действительно, абсолютно наивным человеком, он очень умен, по-настоящему умен. Я бы даже сказал – мудр. И это редчайший в моей жизни случай, когда я видел, как настоящая мудрость человеческая, зрелость, я бы даже сказал – сознание, лишенное иллюзий – уживаются с такой детской открытостью и детской наивностью в отношении к миру. И работа с ним была огромным удовольствием. Она положила начало – я не могу сказать, что мы с Леней часто видимся, что я каждую секунду звоню по телефону Лене и говорю, как там, получше или похуже – ничего этого нету, но я могу сказать честно, что в подсознании моем я помню его всегда и это одно из самых, что ли, наиболее надежных и светлых моих воспоминаний.