Австрийский моряк - Джон Биггинс

— Благодарю, герр адмирал, но на самом деле заслуга принадлежит моему экипажу. Я всего лишь нацеливал торпеды.

Тут вмещался вице-адмирал.

— Честное слово, дорогой мой Прохазка, ваша скромность заслуживает похвалы. Как и предельная честность, с которой вы составили свой рапорт. — Либковиц приподнял уголок отпечатанного на машинке листа, лежащего на столе. — Кригсмарине и наша императорская и королевская монархия имеют все основания гордиться вами, и я целиком и полностью согласен с высказанной контр-адмиралом оценкой влияния данного события на ход войны.

Штабной офицер наклонился ко мне и продолжил.

— Скажем прямо, герр шиффслейтенант, мы представляем вас к ордену Марии-Терезии.

Ну, я никогда особенно не стремился коллекционировать медали, но признаюсь: при этой новости сердце у меня екнуло. Медаль это одно, а вот рыцарский крест ордена Марии-Терезии — совсем другое, это высшая военная награда, существовавшая в старой Австрии. Подобно вашему кресту Виктории, то была неброского вида штучка. Но в отличие от «Виктории», «Марию-Терезию» не раздавали направо и налево: всего семьдесят или около того за всю войну, если не ошибаюсь. Стать кавалером ордена было голубой мечтой любого кадета всех военных училищ дунайской монархии, достижением даже большим, чем дорасти до фельдмаршала или начальника военно-морского штаба. Я заикнулся, что не достоин такой чести, но слабо, потому как дух у меня захватило от перспективы. Либковиц отмел мои возражения.

— Однако, Прохазка… — протянул он. — Однако, есть в вашем рапорте пара мест, требующих, как бы это сказать, определенного внимания, прежде чем документ попадет в императорскую канцелярию.

— Какие именно, если позволите спросить, герр вице-адмирал? Желаете, чтобы я пояснил что-то из написанного?

— Ничуть, мой дорогой Прохазка, ничуть. Но вы понимаете, что как офицер штаба я смотрю на ваше донесение под несколько иным углом, чем боевой командир. Мне предстоит готовить рекомендации к вашему награждению самым высоким знаком военного отличия из всех, которые присваивает наш император, и если не играть словами… ваш рапорт… как бы это сказать… ну, содержит ряд неуместных деталей.

— Но герр вице-адмирал, я изложил только чистую правду об обстоятельствах дела.

— О, разумеется, я в этом не сомневаюсь. Но эта история про консервированное жаркое из капусты и… расстройство кишечника, вынудившее вас всплыть… А потом это некрасивое происшествие в Лесине. Бога ради, приятель, взгляните на ситуацию моими глазами: Австрии нужны герои, рыцари в сверкающих доспехах, а не покрытые сажей механики в вонючем корыте, которые всплывают со дна и губят подвернувшиеся под руку корабли. Не такими представляют себе люди кавалеров креста Марии-Терезии!

— Вы правы, герр вице-адмирал, но при всем том мы ведь потопили вражеский крейсер.

— Да, знаю. Но только послушайте, что пишете вы вот тут: «Готовясь подняться на поверхность, мы заметили неприятельский крейсер в двухстах метрах прямо по курсу». И как вы предлагаете мне изложить это обстоятельство прессе? Что вы позволили итальянцам пройти над вами, и уничтожили врага только по счастливой случайности?

— Покорнейше замечу, герр вице-адмирал: я бы не сказал, что это просто счастливая случайность, хотя везение играет большую роль во всех действиях подводника. Имея предельную скорость подводного хода восемь узлов, которую можно поддерживать в течение часа, нам не по силам гоняться за целями. Мы способны только лежать в засаде и поджидать их.

— Иными словами, все сводится к случаю.

— Нет, герр вице-адмирал. Мы ведь не плавучая мина. Нам выпал шанс, но воспользоваться им удалось благодаря превосходной дисциплине и выучке экипажа U-8.

Разговор закончился моим отказом, насколько возможно вежливым, переделать рапорт в более героическом ключе. В заключение мне было сказано остаться для интервью с военным корреспондентом, неким капитаном Шлюссером, специально приехавшим в Шебенико по заданию Военного министерства.

Герр Шлюссер, погоны на плечах были, очевидно, приобретением совсем недавним, оказался журналистом, прикомандированным к департаменту пропаганды Военного министерства. До войны он был обычным продажным щелкопером, хотя и высокооплачиваемым, потому как состоял среди тайных агентов правительства с задачей проводить линию министерства иностранных дел в «Рейхспост» и прочих верноподданнейше-независимых газетах старой Австрии. Это ремесло явно подходило его таланту горлопана, хама и лжеца, теперь же война предоставила ему почти неограниченные возможности делать карьеру, стряпая невообразимые истории о противниках Австрии и Германии. Мне кажется, что именно Шлюссер сочинил тот мерзкий куплетишко:

 Jeder Schuss ein Russ,

Jeder Stoss ein Franzos.[21]

Это был худой, опрятный молодой — немного за тридцать — человек, в облике которого угадывалось что-то от рептилии, с бегающими глазками и вкрадчивыми, притворно доброжелательными манерами беспринципного интригана. Подводя черту скажу, что редко встречал я людей, к которым с первого взгляда, хотя и сам толком не знаю почему,  проникался большей неприязнью, чем к герру «гауптману» Шлюссеру.

— Герр шиффслейтенант, — начал корреспондент. — Разреши поздравить тебя с сокрушительным ударом, который ты нанес по самому подлому из врагов Монархии.

Это «ты», допустимое в обращении между кадровыми австрийскими офицерами, немало покоробило меня из уст без году неделя капитана, произведенного, без сомнения, за политические заслуги. Поэтому сам я подчеркнуто обратился к нему на «вы».

— Спасибо, но позвольте заметить…

Он не дал мне договорить.

— Неплохая работенка, старина Прохазка. Ты определенно отправил изрядную кучу итальяшек искупаться с утра пораньше. Я узнал, что недавно пришла телеграмма из Марине оберкоммандо: итальянский посол в Цюрихе виляет хвостом вокруг нашего представителя и выспрашивает, не подобрали ли мы спасшихся с их корабля. Крейсер назывался «Бартоломео Коллеони», 7980 тонн водоизмещения, около 730 человек экипажа, из которых пятьдесят три числятся без вести пропавшими.

При этой новости я просветлел.

— Пятьдесят три, говорите? Слава Богу, я боялся, что будет куда больше.

Тут я сообразил, что сморозил глупость: благожелательная улыбка не покинула лица Шлюссера, но появился в ней какой-то оттенок угрозы, какой бывает у полицейского следователя или особо придирчивого прокурора.

— Простите меня, герр шиффслейтенант, но вы, кажется, рады, что утонуло всего пятьдесят три итальянца? С вашего позволения, это реплика весьма странная для офицера в разгар мировой войны. Иные могли бы даже счесть ее подрывающей боевой дух и дисциплину.