Птицы, звери и родственники - Джеральд Даррелл

На следующее утро за завтраком все мы чувствовали себя слегка заезженными. Мама суровым тоном читала Ларри нотацию относительно тех, кто является за выпивкой в два часа ночи. Как раз в этот момент подкатила машина Спиро, и вот он уже вразвалочку восходит к нам на веранду, неся в руках огромный пакет, завернутый в коричневую оберточную бумагу.

— Это вам, миссисы Дарреллы, — сказал он.

— Мне? — молвила мама, надевая очки. — Что бы это могло быть?

Она осторожно развернула обертку. Там внутри сияла словно радуга огромная коробка шоколадных конфет — самая большая, какую я когда-либо видел за всю свою жизнь. К ней была пришпилена белая карточка, на которой красовалась надпись, выведенная явно трясущейся рукой:

«УМОЛЯЕМ, ИЗВИНИТЕ НАС ЗА ВЧЕРАШНЮЮ НОЧЬ.»

Дональд и Макс.

Глава восьмая. Совы и аристократия

Наступила зима. В воздухе стоял запах дыма — это сжигали оливковые сучья. Ветер хлопал и скрипел ставнями, гонял по темному, нахмуренному небу стаи птиц и опавшие листья. Бурые горы на материке уже надвинули лохматые снеговые шапки; дождь заполнял размытые скалистые долины бушующими пенистыми потоками, которые мчались к морю, унося с собою грязь и обломки. Достигнув моря, они растекались по палубой воде словно желтые вены, усеивая поверхность луковицами морского лука, бревнами и причудливо изогнутыми ветвями, мертвыми жуками и бабочками, пучками бурой травы и обломками камыша. Прорвавшись из-за убеленных вершин Албанских гор, на нас налетали бури, то осыпая тучами белых хлопьев, то окатывая струями пронизывающего до костей ливня, побеги молний расцветали и угасали, будто желтые листья папоротника.

Как раз в начале зимы я получил письмо.

«Дорогой Джеральд Даррелл,

Наш общий друг д-р Стефанидес рассказывал, что Вы страстный любитель природы и у Вас дома содержится множество всяких зверюшек. А посему я подумала: а не захотите ли Вы еще и белую сову, которую мои работники нашли при разборке старого сарая? К сожалению, у нее сломано крыло, но в остальном она чувствует себя превосходно и аппетит у нее отличный.

Если Вас это заинтересовало, я буду ждать Вас в пятницу к ленчу — лучше всего между четвертью первого и часом пополудни. Возможно, Вы будете столь добры, что сообщите, как Вы на это смотрите.

Искренне Ваша Графиня Мавродаки».

Это письмо взволновало меня по двум причинам. Во-первых, мне всегда хотелось иметь сипуху, а эта сова, судя по всему, таковою и являлась; а во-вторых, все общество Корфу годами доискивалось знакомства с графиней, но все напрасно: она предпочитала жить отшельницей. Обладая несметным состоянием, она жила в обширной венецианской вилле в глубине острова, не общаясь ни с кем, кроме работников, обслуживавших ее огромные поместья. Теодор был вхож к ней только потому, что консультировал ее как врач. Ходили слухи, что у графини большая ценная библиотека, и потому Ларри набивался на приглашение на виллу, но тоже безуспешно.

— Боже, — с горечью сказал он, когда я показал ему приглашение. — Я целые месяцы добиваюсь знакомства с этой старой гарпией, чтобы посмотреть ее книги, а тебя она приглашает на ленч! Что и говорить, нет на свете справедливости!

— А может, — предложил я, — я поговорю с ней после ленча? Вдруг графиня допустит тебя к книгам?

— Боюсь, что после ленча с тобой она не покажет мне не то что библиотеки, но даже прошлогоднего номера «Тайме», — вяло сказал Ларри.

И все-таки, несмотря на невысокое мнение моего брата относительно моих способностей к светскому обхождению, я был полон решимости замолвить за него словечко, если подвернется подходящая возможность. Сознавая, что это большое, даже торжественное событие, я решил одеться понаряднее. Мои шорты и рубашка были тщательно выстираны, и я уговорил маму купить мне новую пару сандалий и новую соломенную шляпу. Поскольку до виллы графини было довольно далеко, я отправился верхом на Салли, на которой по такому случаю были новое седло и новая попона.

Великий день, однако, выдался хмурым, земля раскисла. «Кажется, буря собирается», — подумал я, надеясь, однако, что это случится не ранее, чем я доскачу до виллы — ведь дождь испортит хрустящую белизну моей рубашки. Чем дальше я трусил среди олив, порою вспугивая вальдшнепов, которые выпархивали из-под миртов у нас под самым носом, тем больше нервничал. Я решил, что плохо подготовился к визиту. Во-первых, я забыл свою редкостную диковину — заспиртованного четвероногого цыпленка. Мне казалось, что графине было бы любопытно на него взглянуть, и уж по всяком случае, была бы тема для разговора, которая помогла бы преодолеть неловкость на первой стадии встречи. Во-вторых, я забыл проконсультироваться, как же все-таки правильно обращаться к графине. «Ваше высочество»? Слишком формально. Тем более когда тебе дарят сову. «Ваше сиятельство»? Уже лучше. А может быть, просто «мадам»? Ломая голову над тонкостями протокольного характера, я совсем забыл о Салли, предоставив ее самой себе, и она тут же впала в дрему. Из всех вьючных животных, по-моему, только ослы способны спать на ходу. В результате она сдрейфовала к обочине, споткнулась, и я, погруженный в раздумья, угодил в канаву, где было на шесть дюймов воды пополам с грязью. Салли поглядела на меня с осуждающим удивлением, как обычно делала, когда чувствовала, что виновата. Я был вне себя от ярости. Я готов был придушить ее. Мои новые сандалии были полны липкой грязи, мои шорты и рубаха — такие чистые, такие образцово-показательные мгновение назад — были перепачканы грязью и остатками гниющих водорослей. Я чуть было не разрыдался с досады и обиды. До дома было слишком далеко, чтобы успеть вернуться и переодеться. Оставалось только одно — каким бы жалким ни был мой вид, упорно двигаться к цели, тем более что мне теперь уже было все равно, как обращаться к графине, я был уверен, что, единожды взглянув на мой цыганский вид, она тут же отошлет меня домой. Тогда — прощай сова, прощай библиотека! «Какой же я болван! — думал я с горечью. — Шел бы пешком, не доверялся бы этой безмозглой твари! Ишь, уши торчат как камыши!»

Но ослица по-прежнему трусила быстрым шажком, и вскоре мы добрались до цели. Вилла графини лежала среди оливковых рощ, а подъезд к ней был обсажен высокими зелеными, с розовыми стволами эвкалиптами. Въезд в аллею был обозначен двумя колоннами, на которых громоздились два белокрылых льва, презрительно взглянувшие на нас с Салли, когда мы протрусили мимо. Дом, выстроенный квадратом, с внутренним двориком, был огромен. Когда-то он был любовно окрашен густой венецианской красной краской, но со временем поблек до бледно-розового; штукатурка потрескалась и кое-где облупилась, и я заметил, что на крыше недоставало многих черепиц. Под карнизами приютилось столько ласточкиных гнезд, сколько я никогда прежде не видывал в одном месте, но теперь они опустели и выглядели словно маленькие заброшенные коричневые печки.