Когда я был маленьким - Эрих Кестнер

Пока я сидел у окна и писал свою книжку, по саду проходили времена года и месяцы. Иногда они стучали в стекло, тогда я выходил из дому и беседовал с ними. Мы говорили о погоде. Времена года любят эту тему. Говорили о подснежниках и поздних заморозках, замерзшем крыжовнике и плохо распускающейся сирени, о розах и дожде. Всегда находилось, о чем поговорить.

Вчера в окно постучал август. Он был весел, немного поругивал июль это повторяется почти каждый год — и очень торопился. Вытаскивая из грядки редиску, он раскритиковал мой бобовый цвет, тут нет его вины, и похвалил георгины и помидоры. Потом с аппетитом откусил большой кусок редиски и тут же выплюнул. Она совсем одревеснела. «Попробуйте другую!» — предложил я. Но он уже перескочил через забор, и я только услышал, как он крикнул: «Привет от меня сентябрю! Пусть меня не подводит!» — «Я передам ему!» — крикнул я ему вдогонку. Месяцы спешат. Годы — те вовсе бегут. А десятилетия мчатся. Лишь воспоминания могут терпеливо ждать. Особенно если мы с ними терпеливы.

Есть воспоминания, которые, будто клад в военное время, зарываешь так глубоко, что их и сам не отыщешь. И есть воспоминания, которые, подобно счастливому медному грошику, всегда носишь с собой. Они ценны только нам. И тот, кому мы их с гордостью и тайком показываем, возможно, скажет: «Пф, грош! И вы такое бережете? Чего собирать медяки?» Между нашими воспоминаниями и чужими ушами всегда могут быть недоразумения. Я недавно в этом убедился, когда вечером вздумал прочесть на террасе своим четырем кошкам одну-две главки.

Впрочем, Анна, самая молоденькая, в черном фраке с белой манишкой, не стала долго слушать. Она еще не понимает читаемого вслух. Она забралась на ясень и уселась в развилке ветвей, ни дать ни взять миниатюрный метрдотель, решивший выиграть дурацкое пари.

Пола, Буччи и Лолло слушали с несравненно большим терпением. Иногда они мурлыкали. Иногда зевали, к сожалению, не прикрываясь лапкой. Пола раза два почесала за ухом. А когда я, слегка нервничая, свернул рукопись и положил на стол, сказала: «Кусок с прачечной, развешиванием белья и бельевым катком у булочника Цише вам надо убрать».

«Это почему же?» — осведомился я. В голосе у меня явно прозвучало раздражение. Мне всегда был дорог весь ритуал превращения грязного белья в свежее, гладкое, благоухающее. Как часто помогал я матушке почти во всех работах! Бельевые веревки, бельевые защипки, бельевая корзина, солнце и ветер на сушильной площадке угольщика Вендта на Шенхофштрассе, опрыскивание простыней перед тем, как наворачивать их на скалку, визг и скрипение слоноподобного гладильного катка, отдача и ловля рукоятки — и я должен уничтожить весь этот белоснежный мир белья! И все из-за черной ангорской кошки?

«Пола совершенно права, — сказал Буччи, большой четырнадцатифунтовый седовласый кот, — уберите белое белье! Не то мы на него уляжемся, и вы будете ругаться». — «Или опять нас отстегаете за милую душу», — обиженно добавила Лолло, красавица персианка. «Это я вас стегаю за милую душу?» возмутился я. «Нет, — отвечала Пола, — но вы всегда грозитесь, а это ничуть не лучше». — «Уберите вы это белоснежное белье!» — сказал Буччи и решительно заколотил хвостом по кирпичному полу террасы. «Не то опять выйдет неприятность, — пояснила Лолло, — как недавно из-за ваших новых белых рубашек. В конце концов мы не виноваты, что дверцу шкафа оставили открытой и на улице шел дождь!»

«Ради всего святого! — воскликнул я. — Ведь есть же разница между настоящим и написанным бельем! Настоящие кошки, какими бы грязными они ни пришли с дождя, все же не могут улечься на написанное белье!» — «Это все казуистика», — бросила Пола и начала умываться. Лолло посмотрела на меня из глубины своих золотисто-желтых глаз и скучающе проронила: «Типичный человек! Белье — это белье. А побои — это побои. Нас, кошек, вы не проведете!» Потом все трое потянулись и отправились на лужайку. Буччи напоследок обернулся и сказал: «Если б в вашей книжке хоть попадались мыши! Я и написанных ем! Люди милы, но о других они не думают. Для нас, котов, это не новость». На полпути он опять обернулся. «Сегодня ночью я вернусь попозже, — сообщил он мне. Сейчас полная луна. Так что обо мне напрасно не беспокойтесь!» После чего и он исчез. Только шевелившиеся метелочки травы поведали мне, куда он направился. Через два дома живет его лучший в настоящее время друг.

Что ж, главу о стирке белья я вычеркнул. Не по приведенным ими причинам, но в данном случае кошки, может быть, и правы. Я показал им один из своих счастливых грошей, и вот я его снова прячу в карман. Мне было чуточку жаль, и я был чуточку обижен, но огорчения неизбежны в любом деле. Вместо стирки белья я мог бы без особого труда в угоду коту ввести двух-трех мышей, но так далеко моя любовь не заходит. Ибо, когда пишешь воспоминания, надо руководствоваться двумя правилами. Первое: можно и должно многое опускать. А второе гласит: нельзя ничего добавлять, даже мышку.

…Только что я не спеша прогуливался по лужайке и остановился у забора. Пастух и его черный шпиц гнали мимо стадо блеющих овец. Крохотные пасхальные ягнятки буквально за несколько месяцев превратились в довольно-таки больших баранов. У нас, людей, это продолжается значительно дольше. У дороги стоял маленький мальчик, глядел на стадо, на неуклюжую трусцу и скачки овец и при этом подтягивал чулки. Потом весело побежал с ними рядом.

Шагов через двадцать он вдруг остановился. У него снова спустились чулки, и ему опять надо было их подтянуть. Перегнувшись через забор, я с любопытством стал смотреть ему вслед. Овцы ушли вперед, и он хотел их догнать. Они хоть и поставляют нам чулки, однако сами их не носят. Возможно, они умнее, чем кажутся. Кто не носит чулок, у тех они не спускаются.

Возле парников садоводства мальчик опять стал. Он дернул вверх чулки и на этот раз очень обозлился. Потом, торопясь, бегом завернул за угол. По моим расчетам, он мог добраться до Геллертштрассе, пока все не повторится сначала. По этой части я кое-что да смыслю. Ох, эти чулки, ох, эти воспоминания! Когда я был маленьким, матушка дарила мне вместе с чулками круглые резинки, но они…

Не пугайся, любезный читатель, я умолкаю. Главы о чулках не последует, как не последует и главы о резинках. Работа сделана. Книга готова. Все, конец, точка!

Примечания

1

«О немецкой литературе» (фр.).

2

Кроме них, на русском языке опубликованы сборник стихов «Маленькая свобода» (1962) и роман «Фабиан» (1975).

3

Игнац Филипп Земмельвайс (1818–1865) — венгерский врач, разработавший метод борьбы с инфекцией, которая была причиной родильной горячки. Его открытие по-настоящему оценили лишь после его смерти. В 1906 году в Будапеште поставили памятник Земмельвайсу с надписью: «Спаситель матерей».

4

Тридцатилетняя война (1618–1648), в которой столкнулись интересы крупнейших держав Европы, проходила в основном на территории Германии, разоренной и опустошенной как немецкими, так и иностранными армиями.

5

Август Сильный — курфюрст Саксонский (1694–1733); разорил страну войнами и расходами на содержание блестящего двора.

6

Аврора фон Кенигсмарк и графиня Коссель — фаворитки Августа Сильного. Графиня Коссель была заточена им в крепость на долгие годы.

7

В эту ночь Дрезден был разрушен англо-американской авиацией.

8

Альбрехт Валленштейн — верховный главнокомандующий германского императора Фердинанда II во время Тридцатилетней войны. Хольк — фельдмаршал, соратник Валленштейна.

9

Песталоцци (1746–1827) выдающийся швейцарский педагог.

10

Gans — по-немецки «гусь».

11

«Фауст» — опера французского композитора Ш. Гуно (1818–1893).

12

«Нюрнбергские мейстерзингеры» — опера немецкого композитора Рихарда Вагнера (1813–1883).

13

Альпака — сплав меди, цинка и никеля, похожий на серебро.

14

Оттокар, Пржемысл II — чешский король (XIII век), сыгравший важную роль в национальной истории. Карл IV — под этим именем вступил на престол Священной Римской империи чешский король Карл I (1346–1378). При нем Прага стала столицей империи. Гуситы-участники национально-освободительного и антикатолического движения в Чехии в XV веке.

15