Скифская пектораль - Ирина Цветкова

Так было раньше. А теперь Владимир видел перед собой словно переродившегося человека.

– Я дожил до таких лет – мне уже 87 – может быть, для того, чтобы осмыслить всю свою предыдущую жизнь. С высоты своих лет я отчётливо вижу собственные ошибки… Давай-ка чайник поставим. У меня в холодильнике кое-какие деликатесы есть, так что мы сейчас перекусим. Давно мы не сидели за столом по-семейному.

Дед Егор стал готовить стол, выставлять свои съестные припасы, причём категорически запретил Владимиру помогать ему. Было видно, что всё, что он делает, доставляет ему удовольствие.

– Нам, старикам, много ли надо? Нам надо выговориться, мы хотим рассказать о себе. Нам нужен слушатель. Человек, который слушает – это всё, что нужно старикам. А рассказать есть о чём за долгую жизнь. Мы можем бесконечно рассказывать свои истории, можем одно и то же повторять по многу раз. Все мы становимся разговорчивыми к старости. Иногда кажется, что твои воспоминания уникальны, что ты можешь потрясти мир своим рассказом. Обидно сознавать, что тебя ждёт холодная яма, где все воспоминания погаснут вместе с тобой. А нужны ли они кому-то – воспоминания стариков?… Да, так ты, наверное, по делу приехал?

– Вообще-то да, – ответил Владимир, обескураженный таким длинным речитативом деда. Он ещё думал над его словами, но резкий поворот в разговоре заставил его встрепенуться. – Таня попала в беду. Кто ей может помочь, как не родственники?

Владимиру очень не хотелось в который раз пересказывать все эти неприятности, но дед сейчас начнёт расспрашивать и надо отвечать ему. Если он дед и если от него ждут помощи, он имеет право знать всю правду о случившемся. Однако Владимир ошибался. Деду уже было всё известно.

– Так, значит, это правда? – помрачнел дед Егор. – Да, я знаю, моя домработница принесла мне газету, там всё было написано. Честно говоря, мне не хотелось верить, что речь идёт о моей внучке. Я подумал, что это однофамилица. Вчера говорил по телефону с Николаем, он ничего не сказал, я и решил, что это действительно не наша Таня. Я и спрашивать у него потому ничего не стал. А ведь он отец, он должен был сказать! Почему он промолчал?

– Он до сих пор тебя боится. Не знаю только: он боится твоего гнева или боится тебя расстроить. А, может, и то, и другое.

– Он меня боится! – горько усмехнулся дед. – А дочь свою потерять он не боится? Надо спасать девчонку. Чем я могу помочь?

– Нужны деньги на адвоката. Много денег. У меня сейчас таких нет.

– Я дам столько, сколько будет нужно, – твёрдо сказал дед. – Завтра же сниму со счёта в банке, в следующий раз приедешь и заберёшь. Я по старинке получаю, в банке. Эти пластиковые карточки не внушают доверия. На старости лет трудно менять привычки.

– Ну вот, опять ты о старости! Я же чувствую, что душа твоя молода.

– Да, душой-то мы все молоды, и потому не хочется признавать, что у тебя уже дряблое тело. Только груз прожитых лет давит. Так вот и живём воспоминаниями. Тем более что память наша стариковская такова, что я не помню, что было со мной вчера, но отчётливо помню счастливые дни своего детства. Помню не только события, помню звуки, запахи… Помню так, словно это было вчера. И мне так хочется рассказать о себе всем, мне кажется это очень интересным, да только кому это всё надо? Кто будет меня слушать? Кому сейчас интересно, что происходило в России в начале ХХ века? А я помню, как красиво было в Петербурге… Мы жили в большом доме на Невском проспекте. Помню красивую внутреннюю обстановку дома, какая была мебель! А огромные танцевальные залы! У нас часто проходили званые вечера…

…Маленькому Егорушке не разрешали присутствовать там, где собираются взрослые. Няня уводила мальчика в его спальню на втором этаже. Там он прибегал к маленькой хитрости: он быстро «засыпал», а когда няня уходила, он в ночной рубашке бежал к окну, чтобы наблюдать за приездом гостей. Фонари достаточно хорошо освещали улицу и парадный подъезд князей Бобровых. К дому то и дело подъезжали кареты: прежде откуда-то из темноты раздавалось цоканье лошадиных копыт по булыжной мостовой, потом возле крыльца останавливалась карета. Из неё выходили стройные, подтянутые офицеры в орденах или галантные кавалеры во фраках с бабочками, они подавали руку своим дамам в соболях и горностаях. Маленький Егорушка Бобров, наблюдая сверху за происходящим, отчаянно завидовал им, которым предстояло войти в ярко освещённый зал и вальсировать под музыку, сверкая бриллиантами и орденами. Когда-нибудь он непременно вот так же привезёт свою даму, поможет ей выйти. Он обязательно будет военным – как папа, как оба деда, как его дяди. Грудь его будет в орденах, на плечах – эполеты… В то время уже началась автомобильная эра, но во всех снах, мечтах и грёзах на протяжении восьми десятков лет перед Егором Бобровым явственно стояла именно эта картина: сначала доносящиеся откуда-то издалека звуки приближающегося экипажа, топот конских копыт по мостовой, и фонарь, освещающий пространство перед крыльцом, куда по булыжной мостовой въезжает экипаж…

Он был маленьким голубоглазым мальчиком со светлыми локонами, которые никак не хотели подчиняться расчёске, а ложились по-своему, непокорными завивающимися прядями. Среди всей своей родни он был самым младшим. Старшие кузены снисходительно ухмылялись, тётушки и кузины души не чаяли в маленьком ангелочке. Родственники собирались обычно в день именин кого-нибудь из членов семьи. Но если на взрослые именины могли приехать без детей, то уж на детские – Егорушкины – именины собиралась вся семья: многочисленные дяди, тёти, кузины, кузены… Все мужчины были военными. Многих Егор Бобров уже не помнил. Даже лица его родителей ускользали от него. Но зато он помнит, как отмечали его тезоименитство – 8 января по старому стилю. Ещё не улеглась суматоха предыдущих праздников, ещё витает в воздухе радостное возбуждение от прошедших Рождества и Нового года, ещё стоит нарядная ёлка с разноцветными игрушками и шарами, в которых смешно отражаются детские мордашки, а по комнатам разносится еловый запах; пёстрые кружочки конфетти рассыпаны по всему дому, а ленточки серпантина путаются под ногами – и наступают Егорушкины именины. Одни за другими приезжают дядюшки и тётушки со своими чадами. Старших кузенов он уже не помнил, они сидели не за детским столом, а наравне со взрослыми. Он запомнил двоюродного брата Степана, перешагнувшего в отрочество. Говорили, что ему по семейной традиции прямая дорога в юнкера. Пушок и юношеский румянец соседствовали на лице Степана.

Ещё была двоюродная сестра Полина. Она уже готовилась к светской жизни. Нежное создание, стесняющееся самой себя. Её готовили к тому, чтобы вывозить в свет, на балы, а она краснела даже от взгляда, брошенного на неё. Каждый комплимент, любой оказанный ей знак внимания заставлял её заливаться краской, она тут же начинала поправлять складки на своём платье. При такой стыдливости Полине трудно было находиться в обществе, и потому она всячески избегала пребывания среди людей, стараясь уединиться. Заботливые тётушки извлекали её из укромных уголков с мягкими укорами: