Радуга - Арнольд Цвейг

И судья Гельбрет был отправлен в дом, где ему было хорошо, где вокруг веяло избавлением, где дух его обрел полную свободу и где ему было разрешено чувствовать себя высящимся на горизонте серым железным мифом с живой, чувствующей душой — посланцем из ушедших времен, когда еще бывали войны, в эпоху разумного и миролюбивого сосуществования народов, вызванную к жизни им самим, в эпоху, когда люди доброй воли наконец поняли, что отстаивать свои права при помощи пушек так же бессмысленно, как применять пытки в суде или присуждать к смерти на костре и на колесе.

Он угас в дождливый день, погрузившись в рассеянное созерцание идущей с запада огромной темной тучи и произнеся по-немецки слова, смысл которых уже не дошел до его сознания: «Бесконечная печаль…»

Шикоре

ироко расставленные серо-голубые глаза и крохотный нос были причиной того, что Женевьеву Аллер — девочку, сообразительную по природе, прозванную в младенчестве Шикоре[18], так как она напоминала невыразительный бледно-голубой цветок цикория, — считали несколько придурковатой, тем более что она была неграмотна, и когда кто-нибудь, например господин Кристоф, пытался ее дразнить, ее единственным оружием была кроткая удивленная улыбка. Она не понимала, что обидчику можно дать отпор, ответить бранью на брань, и, удивленно улыбаясь, молча смотрела на него добрыми глазами до тех пор, пока тот не умолкал, пожимая плечами в знак презрения к такой ленивой, тупой девчонке.

Неизменно одетая в полинялое голубое платье, облекавшее ее лишенную всякого женского очарования неуклюжую фигуру, Шикоре двадцать лет проработала у господина Соана, арендатора фермы, лежащей к северу от Ля Мадлен, возле Лилля, не обидев за это время никого, разве что упомянутого выше кума Кристофа, владельца кабачка «Услада Рубе», который, живя поблизости, частенько заглядывал на ферму и каждый раз выходил из себя, когда она, ну, никак не хотела понять его веселых, ехидных шуточек. Он посоветовал ей вставить себе в лоб третий глаз — она рассмеялась. Он принес и предложил ей носить на шее табличку с надписью: «Я не корова!» — и она снова засмеялась. А табличку Кристоф, сам того не зная, унес домой, ибо ее тайком прикрепил к его шляпе собственный его племянник Поль — ведь дети любили Шикоре.

У нее были золотые руки. Самозабвенно ухаживала она за детьми и птицей, готовила, стирала, пекла хлеб и сладкие пироги и запрягала лошадей в тяжелую трехколесную повозку; она доила двух коз, задавала им корм и с мягкой улыбкой ухаживала за четырьмя бельгийскими коровами — гордостью фермы.

Шикоре могла бы заменить батрака, будь она более крепкого сложения и, главное, не испытывай она безумного страха при виде любой сельскохозяйственной машины. Трепеща от ужаса, глядела она на эти ярко окрашенные земледельческие орудия, на эти катящиеся на колесах, хотя и полезные, но злые и мудреные существа, которые с помощью скрытых валов и острых гребней, колес с угрожающе зазубренными вращающимися лопастями, ошеломляющих своей непонятностью механизмов сеяли, жали, подбирали колосья, вязали снопы и обмолачивали зерно без участия человека, за исключением восседавшего на своем месте водителя. Это не могло кончиться добром. В конце концов злые духи, служащие благому делу, вырвутся на свободу и начнут свирепствовать! Зато каким-то удивительным чутьем она хорошо понимала животных. По ушам лошадей, по движению их хвостов она определяла, испытывают ли они любопытство, растерянность или радость; ей были понятны переживания гусей, когда они кидались куда-то, громко гогоча и хлопая крыльями, и враждебное, а иногда дружелюбное кудахтанье кур. Под ее внимательным наблюдением весь домашний скот рос и прибавлял в весе, и никто не понимал, в чем тут причина. В своей детски наивной душе Шикоре не делала различия между человеком и животным, она старалась представить себе чувства кошки, которая, мяукая, терлась у ее ног, или утки, крякающей вдали, и, исходя из собственных переживаний, она смиренно и просто проникала в никому неведомую душу животного. По воскресным дням Шикоре могла в послеобеденные часы неподвижно сидеть на солнышке и глядеть, как куры безбоязненно клюют ее деревянные башмаки, а щенок, не то со скуки, не то приглашая ее поиграть, тихонько покусывает и теребит ее полосатый фартук. Она просто любила своих братьев-животных. В тиши и чистоте протекало ее существование, и она чувствовала себя счастливой.

Когда в 1914 году разразилась война, господин Соан был призван в артиллерию, а оба молодых работника — в кавалерию. Затем в один октябрьский день на ферму, задыхаясь, прибежал кум Кристоф, и вскоре легкая коляска, в которой сидела мадам с детьми, быстро покатила в Ля Мадлен, к вокзалу, провожаемая ничего не понимающей, растерянной и плачущей служанкой. Через несколько часов Кристоф приехал обратно в пустой коляске. Он вернулся в свой кабачок, а Женевьева осталась одна на безлюдной ферме. Она часто плакала. Кристоф сказал ей, что хозяевами в их местности теперь стали немцы, и обещал помочь ей сохранить имущество его родственников, надеясь при атом извлечь немалую пользу и для себя. Страшась мрачного безмолвия пустого дома, Женевьева перебралась в населенный живыми существами хлев. Спустя два дня явился Кристоф: немцы, заявил он, приказали зарезать всех голубей, и он обязан выполнить приказ. Но Кристоф не стал объяснять ей, что распоряжение это касалось исключительно почтовых голубей, доставлявших сведения французской армии; он сказал лишь, что немцы — враги не только людей, но и животных, и тайком ухмыльнулся, когда она бурно выразила свое возмущение. Затем Кристоф объяснил, что будет скупать голубиные тушки за хорошую цену, пусть только она поможет ему зарезать голубей, и подал ей нож. Она отдернула руку и, побледнев так, что даже губы ее побелели, выбежала из ворот усадьбы. Он же, несмотря на природную ловкость, промучился один до самого вечера, ловя ускользающих из его рук испуганных птиц, которых он сначала подманивал пшеницей, а потом хватал и душил, испытывая странное возбуждение и совсем не чувствуя усталости. Ночью Женевьева вернулась; в воскресенье, исповедуясь у аббата Дэтаппа, она покаялась ему, что просила у бога смерти для немцев, — она ненавидит их, и объяснила, что именно послужило причиной этой ненависти. Молодой исповедник, помолчав, кротко упрекнул ее за чувство, внушенное дьяволом, и, зная ее бесхитростную душу, дал ей отпущение грехов, приказав лишь прочесть десять молитв перед статуей ее покровительницы святой Женевьевы. Высокий, слегка сутулый молодой аббат был одинок с самых ранних лет и хорошо разбирался в людских душах. Его учитель Мерсье, кардинал Малинский, послал его в деревню, чтобы он проникся заботами тружеников, их повседневной жизнью. Мудрый знаток человеческой души надеялся таким образом вырвать юношу из плена грустных мечтаний и научить его любви к людям.

Женевьева старалась подавить в себе ненависть к немцам, когда они являлись на ферму, иногда поодиночке, иногда целым отрядом; некоторые приходили только для беглого осмотра, другие — чтобы выведать у нее, сколько на ферме зерна и картофеля, сколько скота. Проникнутая недоверием, она отвечала, что ничего не знает; тогда враги начинали обыскивать все постройки, записывали что-то в маленькие книжки и затем уезжали. Сердце ее сжималось при виде этих недобрых людей, и она с дрожащими губами безмолвно обращалась к своей святой покровительнице, прося ее о помощи. Вскоре немцы забрали лошадей с коляской и трех коров, оставив ей только одну, и выдали расписки с подписью и печатью, которые кум Кристоф заботливо спрятал. Совсем рядом с фермой немцы оборудовали площадку и выставили около нее охрану; с этой площадки они поднимались в воздух на гудящих и жужжащих машинах с черными крестами, намалеванными на них, точно в насмешку; завидев эти чудовища, Женевьева в ужасе пряталась в дом. Люди, называвшие эти отвратительные желтые машины «голубками», несомненно были слугами дьявола! Кум Кристоф злорадно сообщил ей это прозвище, зная, что она непременно посмотрит при этом на окна опустевших чердаков… Наконец-то его слова дошли до нее, до этой безобразной, старой скотины!

Однажды поздно вечером он принес ей что-то трепыхающееся, завернутое в черный платок. Это были четыре крупных голубя — два ржаво-рыжих и два сизых, с ярко-красными, словно распухшими у основания, клювами. Пусть она хорошенько спрячет голубей от немцев, да еще вот это — четыре маленькие трубочки из белого металла, легкие, как перышки. Ее сердце забилось от счастья; краснея, она стала целовать руки Кристофа. Освободив платяной шкаф хозяина, она спрятала в него своих любимцев, положила капсюли в футляр своего молитвенника и стала кормить голубей и ухаживать за ними, словно это были любимые ею господские дети, о судьбе которых она ничего не знала. Через несколько дней, ночью, пришел господин Кристоф, взял две капсюли, всунул в них маленькие записки и, прикрепив капсюли к лапкам ржаво-рыжих голубей, забрал птиц с собой, пообещав заменить их другими. Женевьева вполне ему доверяла. На рассвете она проснулась от грозного жужжанья низко пролетающих машин, грохота пушек и страшных, глухих громовых раскатов; разбитые оконные стекла, звеня, посыпались в комнату. В чердачное окно Женевьева увидела, что площадка, охраняемая немцами, полыхает огнем, а утром обнаружила на ближней лужайке тлеющие обломки разбитого самолета и растерзанный, изуродованный труп летчика в французской форме, при виде которого она с криком бросилась бежать. В полдень жандармы уже нашли сизых голубей и оставшиеся капсюли. Они связали Женевьеве руки. На все вопросы и угрозы она отвечала молчанием. Шпионку отправили в цитадель Лилльской крепости. Она молчала и на суде во время короткого разбирательства этого совершенно ясного дела; она сказала лишь: «Я ничего не знаю», — так как действительно не понимала, что произошло, и ненавидела немцев. И только получив разрешение исповедаться, она призналась аббату Дэтаппу, кто дал ей голубей. Аббат не стал расспрашивать больше. Он был уверен, что она ни о чем не догадывается: ни о назначении полученного ею подарка, ни о его последствиях. Ночь, проведенная без сна, укрепила в нем горестное сознание, что он не вправе выдать настоящего виновника, да это все равно и не спасет Женевьеву. Одно лишь не вызывало у него никаких сомнений: хозяин кабачка, конечно, ни в каком случае не донесет на себя — его-то он хорошо знал.