Здравствуйте, доктор! Записки пациентов (сборник) - Нова Улья

Дети часто рождались с отклонениями. С черепно-мозговыми травмами от быстрых родов, с гематомами на голове. Тем, кого тащили щипцами, не везло больше — они либо оставались дебилами, либо ходили всю оставшуюся жизнь с чуть покривелой головой.

Одного ребеночка, который при родах захлебнулся неотошедшими водами, откачали, но неопытная акушерка повредила ему при этом легкое.

Слава Богу, ребеночек остался жив, но врачи, скучно покачивая головами, единодушно решили: инвалид с детства и посоветовали мамаше сдать его в детдом, чтобы не мучиться с ним всю жизнь.

Фима, жившая в этих условиях с семнадцати лет, уже ничему не удивлялась, да и чувство сострадания у нее как-то притупилось со временем. Маму вылечить не удалось, и в их отношениях ничего не изменилось. Фима пробовала быть ласковой, но все попытки наладить отношения с единственным близким человеком кончались ссорой. «Неудачница, — орала мать, — дура безмозглая». Фима старалась проводить на работе все больше времени, заменяя кого-то из сестер, работая на полторы ставки. Это было лучше, чем находиться дома.

Анна Анатольевна стала пить еще больше и совсем опустилась и огрузнела. Тело ее расплылось бесформенной склизкой медузой, появилась одышка. Фима уговаривала ее не пить и показаться врачу, сдать анализы. Мать врачей ненавидела за то, что они не поставили ее на ноги, и отказывалась от их наблюдения. В комнате стало пахнуть тяжелобольным, дурно пахнущим телом, мыться мать не желала. Как-то раз у нее случился сильнейший приступ боли и Анну Анатольевну отправили в больницу. Оказалось, что у нее была прободная язва и диабет. Консилиум врачей решил делать ей операцию, но было поздно, язва прорвалась и женщина впала в кому. Через три дня она умерла. Фима равнодушно восприняла эту новость, машинально всплакнула, похоронила ее, и все пошло по-старому.

Теперь никто не кричал на нее, но уходить домой бывало лень, и она иногда ночевала на кушетке в сестринской. Одеяло и подушку ей выдала сестра-хозяйка, а о наволочках и простынях уставшая акушерка и не думала. Дома ее никто не ждал. Ни кошкой, ни собакой Фима не обзавелась из-за матери, а потом оттого, что у нее был ненормированный график работы. В холодильнике сиротливо лежали кусок докторской колбасы, пара луковиц да несколько уже побитых и подпорченных яблок от новоиспеченных бабушек и дедушек, благодарно совавших ей свой нехитрый дачный урожай. На полках в шкафу стыдливо прятались развесные серые макароны, коробка овсянки и всем хорошо знакомый, вожделенный когда-то «чай со слоном». В квартире всегда было чисто, но все так же бедно. Нелепые Фимины потуги благоустройства заключались в отбеливании и кипячении самодельных ажурных салфеток, бог весть как оказавшихся в доме. Накрахмаленные до хруста, они пылились на полках с китчевыми советскими статуэтками и на тумбочке с допотопным, по весу, наверное, чугунным телефоном. За эти годы Фима купила себе только маленький цветной телевизор да периодически приобретала новые книги, которые любила страстно. Читала она все: от прикладной психологии до Донцовой и от Чехова до Улицкой.

Фима механически делала свою работу и ничего в жизни не хотела, кроме своих книг. Это был ее мир, в котором она могла быть кем угодно: красавицей, богатой предпринимательницей, влюбленной и любимой женщиной… В институт поступать было поздно, мужем и ребенком обзаводиться тоже. Да и кто на нее польстится? Это в сорок четыре-то года? Конечно, Фима красавицей не была, но выглядела еще неплохо, если бы не это ее обтерханное облачение. Но женщина этого не замечала, привыкшая к подобным вещам с детства. Она даже нарочно стала неправильно говорить, по-простонародному, по-деревенски, стараясь соответствовать созданному жизнью образу; наверно — так было не очень больно, проще. Всегда можно развести руками и сказать: «что с меня возьмешь, такая вот я простая баба». И действительно, к ней относились снисходительно, слегка презирая, но не втягивая в междусобойные ссоры и дрязги. Фима и здесь оказалась в стороне.

Конечно, она давно могла уйти в коммерческий центр и зарабатывать гораздо больше, ее даже как-то раз пытались переманить, суля большую зарплату, но… в жизни женщины всегда есть какое-то «НО». Начитавшись книжек про любовь, она осознала, что в ее сердце — невероятная потребность любить и быть любимой, ощутить то, чего она на протяжении всей жизни была так несправедливо лишена. И Серафима влюбилась. Скрытой ото всех мечтою стал врач Борис Филиппович.

Это был импозантный мужчина, слегка за сорок. Набрякшие тяжелые мешки под глазами цвета испорченного авокадо удачно сочетались с восковой, бугристой от оспин кожей. Нервные жесты сухопарых рук его были весьма романтичны и вызывали непреодолимое материнское чувство: обогреть и приласкать. Мутно-рыжего оттенка волосы, напоминающие слабый раствор йода, обтекали лицо врача, скрадывая излишнюю худобу и впалость щек. Одевался он так, как обычно одеваются служащие средней руки: недорого, но добротно, как правило, в немарких тонах. Одежду ему, наверное, покупала жена, потому как она сиротливо подвисала на тех местах, которые должна была по идее обтягивать. Судя по всему, дома он был весьма немногословен, и пята дородной его жены основательно припечатывала Бориса Филлиповича к земле. Зато на работе врач становился совершенно иным. Профессионально твердый взгляд из-под кустистых бровей, напоенный профессионализмом тон врача-виртуоза, по-профессорски важная неторопливая раскачивающаяся походка были рассчитаны с точностью и производили уважительное впечатление, как на пациенток, так и на служащих дамского пола в роддоме.

Нет, Фима ничего ему не говорила, никак не намекала на свои чувства. Она любила его издали: не приносила ему румяных домашних пирогов с глянцевитыми боками и аппетитных подсахаренных ватрушек, не кормила его собственного изготовления борщом из стеклянной баночки — она лишь мучительно краснела при его появлении. Да еще ноги сами становились ватными, а Фима начинала блеять и заикаться. Сердце же выделывало разные па и отстукивало мелодии бразильских сериалов, до которых акушерка была большой охотницей. Борис Филиппович ничего не замечал. Дома его ждали опостылевшая жена и сын-оболтус, которому в ближайшее время грозила армия, и жизнь Фиминого кумира влачилась по одному и тому же раз заведенному порядку. Замечать, почему уже немолодая акушерка вдруг начинает краснеть и заикаться, ему не приходило в голову, а даже если бы и пришло, это бы ничего не изменило. Фима, хоть и была всегда опрятной, одежду носила не по фигуре и немодную — все ее деньги уходили на книги. Косметикой она пользоваться не научилась и считала это ненужным. Как-то раз, в начале своей увлеченности врачом, она попробовала накраситься, позаимствовав косметику в столе своей сменщицы Валентины. В тот день Борис Филиппович остановился пред ней, посмотрел и сказал:

— Если вы больны, Фима, надо было позвонить и предупредить. Отлежались бы дома. Вон у вас красные пятна на лице и синяки под глазами. С температурой лучше не ходить, здесь все-таки родовое отделение, новорожденные, еще заболеет кто, а иммунитета у них никакого еще нет. В следующий раз возьмите больничный.

С тех пор Фима не пыталась прихорашиваться и в витрины косметических и парфюмерных магазинов не смотрела, быстро проходя мимо и краснея от того давнего конфуза.

— Фима, Сима, как тебя там! — снова завозмущался знакомый голос. — Я тебя долго буду ждать? Шевелись!

— Иду-иду, — спохватилась Фима, — бегу уже. — От усталости акушерка сама не заметила, как заснула стоя, прислонясь к древнему медицинскому шкафчику с обязательным набором бинтов, ваты, перекиси водорода и зеленки. Еще бы, работать третьи сутки подряд! А сменщица Валентина благополучно выскочила замуж и отпросилась у главврача на три дня. И кому, спрашивается, пахать трое суток без продыху? Конечно, Фиме! Ей все равно делать нечего: ни семьи, ни детей. Нет, Фима ей не завидовала. Горькое отупение ее существования не оставляло чувств для зависти. Сегодня утром она съездила домой: поменять одежду и помыться, но настроение стало еще хуже из-за промоченных ног и боли в ноге после удара сумкой.