Клошмерль - Габриэль Шевалье

Между тем выкрик Жюстины Пюте напомнил швейцару о его долге. Надвигаясь на Туминьона, он сказал ему грубо и так громко, что его голос услышали все:

– Повторяю, Франсуа, убирайся отсюда немедленно! Или ты сейчас получишь у меня!

Наступил момент, когда в ошалевшей толпе страсти разбушевались до такой степени, что все позабыли о своём положении и о святости места. Голоса зазвучали в полную силу. Наступила минута, когда люди перестают выбирать выражения, и слова, вызванные душевным разбродом и смятением, теснятся на языке и дьявольским образом извергаются из уст.

Попытаемся осмыслить происходящее. Никола и Туминьон, движимые соответственно пылом религиозным и пылом республиканским, возвысят голоса до такой степени, что вся церковь сможет следить за перипетиями их сражения, которые скоро станут известны всему Клошмерлю. Таким образом, сражение это будет происходить на глазах у городка. Противники уже не смогут отступиться, так как в этом деле явно будут замешаны принципы и тщеславие. С обеих сторон будут произнесены проклятия и нанесены удары. Одни и те же проклятия, одни и те же удары, одни и те же средства будут поставлены на службу и добру, и злу, которые, впрочем, трудно будет уже отличить одно от другого. В сражении всё перемешается, и ругань обеих сторон будет в равной мере достойна сожаления.

Франсуа Туминьон, заняв позицию за рядами стульев, немедленно ответил на оскорбительную угрозу швейцара:

– А ну-ка, попробуй, дай мне пинка, бездельник!

– Ты его получишь без промедления, заморыш поганый! – взревел Никола, потрясая султаном с позолоченной бахромой.

Туминьона всегда приводило в ярость всё, что намекало на его физическую ущербность.

– Ах ты, каплун проклятый! – прокричал он в ответ.

Есть слова, которые больно ранят мужское самолюбие, даже если ты церковный швейцар, облечён в парадную форму и стоишь выше всяческих наветов. И Никола потерял власть над собой:

– Ах ты, гнусный рогач! Если уж кто каплун, так это ты сам!

От такого меткого удара Туминьон покрылся бледностью, сделал два шага вперёд и воинственно замер под самым носом швейцара.

– А ну-ка повтори, лизун поповский!

– А что, не повторю? Я даже мог бы сказать, кто тебе эти рога наставил, ветошь постельная!

– Не всяк, кто захочет, может стать рогачом, жирный юбочник! Уж твоей-то бабе, с её жёлтой свиной шкурой, никого не заманить. А ты-то сам здорово отирался вокруг Жюдит!

– Да как ты смеешь! Это я-то около неё отирался?

– Да, мой поросёночек, именно ты. Только Жюдит тебя погнала взашей, церковная кукла! Метёлочкой погнала!

Теперь, когда разговор перешёл на женщин и мужская честь была публично оскорблена, никакая человеческая сила уже не могла удержать обоих спорщиков. Госпожа Никола как раз находилась в центральной части церкви. Это была незаметная женщина, которую никто не почитал за соперницу, но икры Никола доставили ей множество тайных завистниц. Все взгляды обратились к ней: и в самом деле она была желта лицом. Кроме того, спорщики назвали имя Жюдит, и все тотчас же представили себе её ослепительное молочно-белое тело со всеми выступами и изгибами. И образ Жюдит сразу же заполнил собой святое место и воцарился в нём ужасающим воплощением любострастия, адским видением, извивающимся в постыдных утехах греховной любви. Толпа благочестивых женщин содрогнулась от ужаса и отвращения. Из уст этих отверженных бедняжек исторглась глухая и протяжная жалоба, подобная молениям Страстной недели. Одна из них от возмущения лишилась чувств и рухнула на фисгармонию, которая при этом издала звук, подобный раскату далёкого грома, вероятно, предвещающего небесные кары. Кюре Поносс обливался потом. Сумятица достигла своего апогея. Крики не прекращались, они звучали всё яростней и разрывались под низкими романскими сводами, подобно бомбам, отскакивая рикошетом и нанося пощёчины ликам изумленных святых.

– Каплун!

– Рогоносец!

Это был какой-то кошмар, безмерный, святотатственный, сатанинский. Кто сделал первый жест? Кто нанёс первый удар? Это никто не знает. Но только Никола замахнулся своей алебардой, как дубиной, и обрушил её изо всех своих сил на череп Франсуа Туминьона. Алебарда была оружием скорее парадным, чем боевым. От долгого пребывания в стенном шкафу ризницы древко её мало-помалу прогнило. И вот когда оно переломилось надвое, то лучшая его часть, та, что увенчана пикой, покатилась по полу. Франсуа Туминьон устремился к швейцару, не выпускающему из рук обломок, и ухватился обеими руками за свободный конец древка. Теперь врагов отделял друг от друга один лишь обломок алебарды, и Туминьон принялся наносить швейцару коварные пинки, целясь в нижнюю часть живота. Получив удары по должностным атрибутам – красным рейтузам и ляжкам, Никола толкнул противника изо всех своих могучих, всесокрушающих сил. Франсуа Туминьон отлетел назад, основательно разбросав по пути аккуратные ряды церковных стульев. Предчувствуя близкую победу, швейцар бросился в атаку. Тогда Туминьон ухватился за спинку стула, поднял его над собой и сильно отвёл назад, собираясь замахнуться. После этого рывка стул должен был опуститься со страшной силой на чью-то голову, по всей вероятности, на голову Никола. Но стул не опустился. Он задел прекрасную статую из крашеного гипса, изображающую святого Роха, покровителя Клошмерля, – дар баронессы де Куртебиш. Подшибленный сбоку, святой Рох зашатался и, поразмыслив на краю своего постамента, рухнул, наконец, в чашу со святой водой, стоящую как раз под ним, да так неудачно, что, ударившись об острый край каменной чаши, сам себя гильотинировал. Его голова, увенчанная ореолом, покатилась по плитам пола вслед за алебардой, и святой Рох отбил себе нос, утратив тем самым вид существа, наслаждавшегося вечным блаженством и спасающего людей от чумы. За катастрофой последовало неописуемое смятение. Люди пришли в такое замешательство, что сам Пуапанель, нечестивец, дотоле не переступавший церковного порога, сказал кюре Поноссу с явным сочувствием:

– Господин кюре, святой Рох шлёпнулся!

– Он сильно пострадал? – пронзительным голосом спросила Жюстина Пюте.

– Ясно, что после такого удара его дело гиблое, – ответил Пуапанель серьёзным тоном человека, который не может видеть без жалости, как погибают дорогие вещи.

Группа удручённых богомолок протяжно застонала от ужаса. Они начали боязливо креститься при виде этих явных признаков конца света. Здесь, на церковных плитах, они узрели грозное неистовство Диавола, принявшего бледнокожее и болезненное обличье Франсуа Туминьона. До сих пор все знали последнего как пьяницу, рогоносца и дебошира. Теперь же он показал себя как свирепый иконоборец, способный всё растоптать и бросить вызов богу и людям.

Верующие, охваченные священным ужасом, ожидали, что небесные светила столкнутся со страшным грохотом и огненными дождями ниспадут на Клошмерль, эту новую Гоморру, обречённую небесному гневу. И всему виною были бесстыжие чары рыжей Жюдит, настоящей подстилки для свиней, где Туминьон и многие другие сносились с грязными бесами, кишащими, аки змии, во чреве этой нечестивицы. То был момент неописуемого ужаса, превратившего благочестивых женщин в блеющее стадо. Они лихорадочно прижимали к своим иссохшим грудям затвердевшие от пота ладанки. Им казалось, что дочери Пресвятой Марии готовы уступить сатанинским ордам и уже чувствуют на своих нетронутых дрожащих телах нечистые и жгучие прикосновения ада. В церкви повеяло гибелью мира и смертью, смешанной с блудодеянием. И тогда Жюстина Пюте, твёрдое сердце которой оживляла ненависть, взлелеянная пренебрежением самцов, проявила всю полноту своей духовной силы. Эта сила долгое время накапливалась в теле девственном, никем не тронутом и тем не менее жаждущем вопреки строжайшим церковным догматам. Тощее тело мадемуазель Пюте, цвета перезревшей айвы, было невероятно волосатым, иссушенным и морщинистым в тех местах, где ему подобало быть глянцевитым, нежным и упругим от изобилия. Старая дева взгромоздила свои мощи на церковный стул и в экстазе запела молитву об изгнании беса. Тем самым пылкая воительница как бы бросала вызов никчёмному Поноссу, подавая ему пример мученичества за веру.

Но увы! Никто за ней не последовал. Другие женщины, все эти рохли и плаксы, в той или иной степени флегматичные и глупые, как индюшки, могли только хлопотать по хозяйству и кормить грудью детей, заранее готовые согласиться с чем угодно, в полном соответствии с традицией подчинения самки самцу. У них смешались мысли и задрожали конечности, заныло в животе, и они застыли, разинув рты, ожидая, что небесный свод рухнет, объятый пламенем, или ангелы уничтожения примчатся, как отряды полицейских.

А тем временем в глубине церкви с новым жаром возобновилась борьба. Трудно сказать, за что хотел отомстить церковный швейцар: то ли за святого Роха, изваяние которого приняло муку, то ли за оскорбления, нанесённые госпоже Никола и кюре Поноссу. Вероятно, всё это слилось воедино в бесхитростной голове швейцара, которая не столько мыслила, сколько гордо красовалась. Так или иначе, но Никола, точно ослеплённый бык, набросился на Туминьона, отступившего к колонне. Лицо Франсуа позеленело. Он был похож на затравленного хулигана, готового пустить в дело нож. Широкие и волосатые лапы Никола, сильные, как у гориллы, тяжело опустились и стиснули маленького человечка. Но в хилом тельце Туминьона таилась ярость необычайной силы. Злобная изобретательность удесятерила мощь его оружия: ногтей, зубов и колен. Отчаявшись сокрушить грозную громаду, бронированную позолотой и пуговицами, Туминьон окончательно рассвирепел и принялся наносить предательские пинки по самым уязвивым местам швейцара Никола. Затем, используя минутную оплошность противника, он резко повернулся и надорвал ему мочку левого уха. Появилась кровь. Тут-то свидетели и решили, что пора, наконец, вступиться.