Инамората - Джозеф Ганьеми

— Почему?

— По причинам, которые мне не вполне ясны, мы не можем находиться одновременно в одном и том же месте, — заявил Уолтер. И добавил многозначительно: — Возможно, именно в этом заключается жестокая ирония метафизического договора. Таковы правила.

— Чьи правила?

— Увы, мне неизвестно, приятель, а то бы я знал, куда адресовать мои письма с жалобами.

Тут Фокс не утерпел и вступил в разговор:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, — произнес Уолтер небрежно, — что в том, что касается Промысла Божьего, я столь же не осведомлен, как и вы.

— Но… — Ответ Фокса явно озадачил. Он изменил свою тактику и спросил: — Что же, там с вами никого нет?

— Есть и другие, — отвечал Уолтер. — Иногда я слышу в отдалении их голоса.

— А чем они занимаются?

— Как обычно — стонут и рыдают в долине слез, ну и все в этом роде. Или выкрикивают: «Эй? Эй?» Это что-то вроде бесконечной игры Марко Поло.[36]

— Господи! — охнул Фокс, а потом прошептал: — Так вы в аду…

— Нет, я уже был там, — сказал Уолтер. — ясно помню, что его обитатели говорили по-французски. Теперь я в каком-то другом месте.

— Чистилище?

— Не исключено, хотя поначалу я принял его за Делавэр.

— А не могли бы вы описать, что вас окружает, — попросил я, — чтобы мы могли это себе представить.

— Locum refrigerrii, lucis et pacis.

Я напрягся.

— А почему вы отвечаете по-латыни?

— Но ведь вы это ищете, приятель?

— Что — «это»?

— Доказательства — сведения, которые Мина не может знать.

— По условиям конкурса мы не имеем права рассматривать чисто звуковые явления, — сказал я. — Это включает и все случаи «спонтанной речи». Боюсь, вам придется предъявить нечто большее, чтобы получить приз «Сайентифик американ».

— Non do un cazzo del tuo premio! — выпалил Уолтер. Его гнев стих столь же мгновенно, как и вспыхнул, и он добавил уже мягче: — Cosa bisogna, carrissimo, per convincerti che veramente esisto?

Я не хотел действовать под влиянием гнева и, чтобы дать себе время успокоиться, принялся считать секунды.

— Мой отец требовал, чтобы я говорил только по-английски, — сказал я. — Я не знаю итальянского.

— И Мина тоже, — подхватил Уолтер.

Я представил, как где-то совсем рядом стенографистка отчаянно пытается транскрибировать фразы Уолтера. Но если ее не сбил с толку его итальянский, она наверняка сдалась перед новым потоком тарабарщины, вылетевшим из темноты:

— Гаанонг калайо анг йонг малилипад са ту-тоо ланг, ибон? Анг йонг банг пак-пак ай матибай ат малакас окайа кайланган то панг мас малакас?

Я напрягся, мне хотелось, чтобы мое ухо превратилось в фотографическую пластину, которая запечатлела бы эти экзотически звучащие фонемы. Но, увы, это было невозможно, как сфотографировать птицу в полете, — все бы расплылось. Я уже хотел спросить, не знает ли кто из сидящих в круге, какой это диалект, как вдруг послышалось хлопанье крыльев, и в чреватой любыми неожиданностями темноте появился непонятный влажный предмет, состоящий из перьев, и это нечто молотило по воздуху крыльями.

— Какого черта…

— Где оно?

В нос мне ударил мускусный запах птичьего помета, я ощутил на лице студенистые капли, разбрызгиваемые крыльями, и только взмолился про себя, чтобы у того, кто летал над нашими головами, не было когтей.

— Кажется, это попугай.

— Или голубь.

Мы знали, что только один человек в комнате может ответить наверняка.

— Кто это, Уолтер? — окликнул я его в темноте.

— Ничего особенного. Просто маленький подарок на память, — прошептал, словно через силу Уолтер. — Знак признательности. Для тебя, приятель.

— Почему для меня?

В ответ я услышал лишь его покашливание, звук становился все тише. Я повторил вопрос, но не услышал ответа.

— Похоже, он исчез, Финч, — проговорил Фокс, сидевший справа от меня.

Я услышал, как справа Мина ловит ртом воздух.

— Она приходит в себя.

— Кто-нибудь зажгите свет!

Когда зажгли керосиновую лампу и комната осветилась ее розоватыми лучами, мы увидели, что за «подарок» оставил мне Уолтер: это был мокрый голубь, забившийся за передатчик на подоконнике. Перья птицы были обмазаны толстым слоем какой-то слизи, напоминавшей хорошо взбитый яичный желток, такое же студенистое вещество я почувствовал на своих щеках: «телеплазма». Я отковырял кусочек вязкой слизи с лица и решил послать ее на анализ в лабораторию.

Кроули появился в дверях, и я показал ему вещество.

— Сделать его анализ не составит большого труда, — сказал он мне, рассматривая беловатую слизь. — Я отнесу его патологоанатому из больницы Джефферсона, пусть изучит хорошенько.

Затем мы обратили внимание на живой объект. Голубь клюнул стекло и заворковал, словно спрашивал своего двойника, как они оказались по разные стороны зеркального отражения.

Члены экспертного комитета ушли (Флинн теперь обходил меня за версту), Мину уложили в кровать, а голубя обтерли полотенцем и устроили в старой бамбуковой клетке, которая нашлась на чердаке. Я же удалился в библиотеку, прихватив с собой изрядную порцию бренди и стенограмму недавнего сеанса.

К моей радости, у нашей стенографистки миссис Бинни оказался хороший слух к языкам, так что она вполне добросовестно транскрибировала выпады Уолтера. Я погрузился в распутывание этих записей. Голубь составлял мне компанию в моем уединении.

Вопрос. Не могли бы вы описать, что вас окружает, чтобы мы могли это себе представить.

Ответ. Locum refrigerrii, lucis et pacis.

«Обитель уюта, света и покоя». Еще одна шутка Уолтера. Я догадывался, что за этими словами кроется какой-то тайный смысл, предназначенный лишь мне одному. И не потому, что это было облечено в латинскую фразу: наверняка Фокс и Ричардсон, учитывая их профессиональный опыт, неплохо владели этим мертвым языком. Но цитата сама по себе имела особый смысл для католика. Я узнал эту фразу — отрывок из «Commemoratio pro defunctis» — «Молитвы за усопших», — она была знакома мне еще по тем дням, когда я мальчишкой стоял служкой у алтаря.

Мои глаза перенеслись на другую часть стенограммы.

В. Почему вы отвечаете по-латыни?

О. Но ведь вы это ищете, приятель?

В. Что — «это»?

О. Доказательства — сведения, которые Мина не может знать.

В. По условиям конкурса, мы не имеем права рассматривать чисто звуковые явления. Это включает и все случаи «спонтанной речи». Боюсь, вам придется предъявить нечто большее, чтобы получить приз «Сайентифик американ».

О. Non do un cazzo del tuo premio! Cosa bisogna, carissimo, per convincerti che veramente esisto?

В. Мой отец требовал, чтобы я говорил только по-английски. Я не знаю итальянского.

Строго говоря, я почти не покривил душой. Мой отец действительно настаивал, чтобы я говорил только по-английски, поэтому я помнил лишь самые простые итальянские фразы. Но при этом меня, как любого ребенка, интересовало, о чем спорят родители. Я довольно много запомнил со слуха, так что чуть-чуть понимал, когда говорили по-итальянски.

Я еще раз перечел слова Уолтера, и сердце мое замерло, а волосы на руках встали дыбом. Весь дом спал, я был один в библиотеке, но не мог отделаться от ощущения, что Уолтер стоит за моей спиной… и произносит со злостью фразу, обращенную только ко мне.

«Плевал я на ваш приз! Но как мне убедить тебя, дорогой, что я и в самом деле существую?»

— А он не кажется вам грустным?

Этим вопросом встретила меня Мина на следующее утро, когда я спустился к завтраку.

— Кто?

Она жестом указала мне на почетного гостя за столом Кроули — голубя Уолтера.

Это было вполне в духе Мины: волноваться о другом существе, в то время как ее собственное здоровье оставляло желать лучшего. Лицо ее приобрело желтоватый оттенок, глаза утратили прежнюю живость и яркость цвета. Когда она говорила, чувствовалось, что горло у нее пересохло и саднит. Но в присутствии Мины я не должен был показывать, что замечаю это.

Мина не желала обсуждать свое самочувствие. Я сделал вид, что внимательно рассматриваю птицу сквозь бамбуковые прутья, а та, в свою очередь, глазела на меня, сидя на своей жердочке.

— Он и впрямь выглядит несколько… недокормленным.

— Вот! — ликуя, подхватила Мина. — Слышал, Артур?

— Можешь скормить ему остатки моего тоста, — пробормотал Кроули из-за газеты.

— Не станет он его есть, — сказала Мина, пытаясь скормить голубю крошки со своей тарелки.

— Возможно, он не любит мармелад, — предположил я.

— В самом деле?

Кроули бросил на меня поверх газеты многозначительный взгляд, словно хотел предупредить, чтобы я не разуверял его жену.

— Я пошутил, — сказал я. — Вообще-то считается, что голуби не очень привередливы в еде.

— Грязные попрошайки, — проворчал Кроули. — Крысы с крыльями — вот они кто.