Снова пел соловей - Александр Малышев

— Ты это куда налаживаешься? — поразилась его жена Варвара.

— Надо, — буркнул Василий и пояснил, встряхивая в руках брюки и прикидывая, стоит их гладить или и так сойдет. — С Настей дойду в одно место.

Варвара помолчала, и в самом ее молчании Василий услышал настороженность, неодобрение. Она вдруг сорвалась на кошку: «Наелась? Иди гуляй!..» Захлопнув дверь, осторожно заметила:

— Ты… это самое… не очень-то расхаживай. Пришьют тебя к ней, за милую душу. Так пришьют — и не отдерешь…

Василий поморщился. Зря он бегал в Фотеиху, к Варьке Сомовой, зря не послушался дотошных старух казармы, которые еще тогда намекали ему, что дочка Сомовых не совсем здоровая. Василий лишь посмеивался на их предупреждения. Внешне нездоровье Вари никак не проявлялось. Она была крупная, в теле, с белым, малоподвижным лицом. Лишь после выяснилось, что Варя страдает хронической женской болезнью. Василию ничего не оставалось, как надеяться, что со временем это пройдет. Варя люто завидовала Насте, когда та родила сына, было перестала с ней разговаривать, а потом вдруг начала бегать к ней нянчиться с Ваней. Детей у них так и не было. До войны они еще надеялись, еще верили, что будут дети. После войны от надежд их осталась одна горечь. Варе перевалило за сорок, и тело ее, тоже как будто поняв, что не завязать, не накопить ему плод, пошло копить самое себя. За шесть послевоенных лет Варя нехорошо раздобрела. Казалось, мертвая, тяжелая, неподвижная плоть нарастала на ее лице, плечах, бедрах.

Василий, подняв глаза от брюк, встретил неотрывный, ожидающий взгляд жены. О чем она только что говорила? А, про то, что люди могут наплести про него и Настю…

— Пускай, — сказал он. — Не хватало еще, чтобы я дрязг боялся.

— Я боюсь.

— А тебе-то чего? Чай, сама знаешь, что и как.

— Да ведь разговоры пойдут…

— И хрен с ними, — отрезал Василий.

Он уже натянул брюки, застегнул их, подпоясал ремнем и взялся за пиджак. Пустой это был разговор, пустой и никчемный, а самое главное — в словах жены, в ее суетных бабьих страхах было оскорбительное для Насти, скудоумное, что-то такое, что ставило Варвару в один ряд с теми людьми…

Василий держал в руках пиджак и косился на жену. Раздражали ее слова, умолчанья, неотрывный взгляд, раздражало само ее присутствие.

— Ну, иди-иди, делай свое, — сказал он нетерпеливо.

Варвара помедлила, потом, тяжело и мягко ступая, взяла чайник с деревянной подставки, миску из-под пшенной каши и ушла на кухню. Она чуяла неладное — не зря муж заставил ее выйти из комнаты — и не ошиблась. Вернувшись, она увидела, что Василий привинчивает на пиджак орден Красной Звезды и уже привинтил гвардейский знак. У Варвары сердце оборвалось.

— Что ты пиджак-то дырявишь? Ведь летось только купили, ведь единственный!

— Ну, полно, полно махаться-то, — осадил ее Василий. Он крепко привинтил орден и принялся за медали, которые хранились у него в красной коробочке. — Я знаю, что делаю, ты мне не мешай.

Варвара сникла вся, села у стола, на углу, и отвернулась.

А Василий надел пиджак, взял коробочку и перешел к зеркальцу, которое стояло на комоде. Медалей было много. Он нацепил три — за отвагу, за Варшаву, за Берлин и решил, что хватит. После этого он старательно пригладил гребешком свои упрямые, побитые сединой, волосы. Закончив эти приготовления, он оглянулся на жену, вздохнул терпеливо и устало, точно лошадь на пашне. Потом он вышел в коридор и постучался к соседке.

— Пошли, что ли?

— О-ой, — тихо воскликнула Настя, с детской восторженностью глядя ему на грудь. — Медалей-то!

— Чего «ой», — рассердился он. — Идти пора, а ты — «ой».

И Настя, и Ваня были вообще-то собраны, но она от смущения забыла об этом, засуетилась и лишь убедившись, что и деньги, и ключ при ней, подошла к порогу.

— Как пойдем-то? Все смотреть будут…

— Пусть смотрят, мне не жалко.

Снова был погожий, теплый день, и награды Василия жарко вспыхивали на солнце то алой эмалью, то желтым и белым металлом. Прохожие с любопытством смотрели на Василия, Настю, Ваню, иные, разминувшись, еще и оглядывались. Вот что значит — поотошла война. Привыкли люди видеть мужчин с орденами и медалями на пиджаках только Первого мая да в День Победы. Настя шла сбочку тихо, робко; неловко ей было оттого, что идет она с чужим мужем у всего города на виду. Наконец она осмелилась и спросила:

— Может, не надо, Вась?.. Чай, разобрались они с этими тапками и сегодня и так продадут…

— Нет, уж, раз я пошел, ты помалкивай. Я ведь как танк на морозе. Не завожусь, не завожусь, а завелся — мне поперек дороги не становись.

Шел он неторопливо, но шагал крупно, как солдат на походе, Настя едва поспевала за ним, а Ваня то и дело переходил на коротенькую пробежку, ботинки его в эти минуты так и стучали, так и частили. Он потрясен был мгновенным, неожиданным превращением обыкновенного, привычного человека, соседа, в героя, горд был тем, что живет рядом с ним, и даже пробовал представить, что этот крупный, сильный, решительный человек совсем не сосед дядя Вася, а папа, тот самый его папа, которого он иногда видит во сне.

Василий чувствовал взволнованность Насти и Вани, и ему все больше не нравилось, что сам он — спокойный, что вчерашний горький гнев остыл за ночь, улегся, как костерок, оставленный без присмотра. Он стал разжигать себя, тормошить в себе этот улегшийся, остывший гнев, А он, его праведный гнев, ледышкой лежал на дне души и только перевалился с боку на бок.

Гуськом — Василий впереди, за ним Ваня и Настя — они вошли в магазин. Василий сразу оглядел полки со спортивными тапочками и толстую, подвитую, кургузую женщину возле них. Он пошел к ней, и женщина, уставясь ему на грудь, а потом кинув вороватый взгляд на Ваню и Настю и признав их, заерзала на стуле, зашевелилась, поднялась.

— Здравствуйте. А где у вас заведующая?

— Она там, — женщина кивнула на дверь за прилавком.

— Можно к ней?

— Если вы желаете…

Василий решительно прошел за прилавок, в дверях принагнулся, задевая головой и плечами серые, пыльные занавески. Здесь, за перегородкой, стояли какие-то ящики, коробки, пахло солидолом, резиной. Справа пробивался полосой желтый свет и слышались негромкие голоса. Василий пошел на этот свет и оказался в маленьком кабинете. Там он увидел пожилую женщину в сером халате, наверняка техничку, и серьезную, излишне серьезную для своих лет, русенькую девушку.

— Здравствуйте. Мне бы заведующую.

— Я заведующая.

Василий смущенно помолчал. У девушки было тонкое, с легким загаром, лицо и какие-то преждевременно усталые, немолодые глаза. Чем-то напоминала она тех молоденьких медсестренок и связисток, которых он встречал, а порой и хоронил на фронте и которых жалел по-отцовски: так и подмывало ласково погладить их по хрупким плечам, над которыми жестко, крылышками, торчали погоны… Нет, не ее хотел он казнить за Настину обиду, не на нее шел как на врага, которого надо сломить и отбросить назад, чтобы он не выглядывал, не отравлял людям и без того не простую жизнь. Ему, когда он думал про обидчиков Насти, виделся кто-то тяжелый, заматеревший в сердечной глухоте и черствости. А тут девушка — тонкая милая, с погасшими глазами, тоже, наверно, полусирота, или, еще хуже, невеста без жениха.

Он потер ладонью затылок и начал совсем не так, как думал начать:

— Тут такое дело… Вчера у одного мальчугана был день рождения. Мать копила ему деньги на велосипед. Вчера они приходили к вам. Их мало — заставили ждать, еще и обидели…

— Обидели?

— Ну да. Сказали: «Мы не обязаны. С мужем лучше приходите».

— А, вот вы о чем. Мне говорили… Но какая же тут обида? Мы действительно не обязаны. Ей сказали об этом, а она вдруг заплакала и ушла. Зачем так-то?

— Да нет у нее мужа, понимаете? Нет, на фронте погиб. Да и много ли сейчас с мужьями-то, сами посудите. Ну, как этого не учитывать? Чай, у самих не все вернулись, чай, у самих сердца почернели от скорби, или как? Или как с гуся вода, а? Тут бережно надо, бережно…

Девушка слушала, опустив глаза, и Василий заметил, что ресницы ее поседели на самых кончиках, наверно, выгорели на солнышке. Она все теребила простенькую брошку у воротника, пальцы у нее были тонкие, угловатые, детские, на одном — фиолетовое чернильное пятно.

— Нехорошо вышло, — решительно и строго сказала уборщица. — Это Полька все да Федотыч. Могли бы уж уважить, успели бы с этими тапками, ан нет, поломаться надо. Через них война-то перекатилась только, волоса не сронила, вот они и такие…

— Вот-вот, правда, — горячо подхватил Василий. — Я ведь не только за нее, за Настю, я больше-то за других хлопочу. Настя ладно, за нее есть кому вступиться, а что делать тем, за кого некому, а? Слезами обливаться? Так хватит уж, реки пролито этих слез, хватит. И ведь свои же своих под самое сердце бьют! Нельзя так.