Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - Борис Мансуров

— Да, да… это будет звезда Рождества, знаменующая начало моей новой жизни. Таким должно стать главное стихотворение романа.

Уже на одной из читок глав романа весной 1947-го Боря ошеломил всех собравшихся этим стихотворением. Но окончательный, полный вариант «Рождественской звезды», включенный позже в роман, прорвался ко мне в мордовский лагерь жарким изнуряющим летом 1951-го в зеленой Бориной тетрадке вместе с большим письмом. В тетрадке было и спасшее меня «Свидание». В письме Боря писал, что «это стихи тебе и о тебе». Письмо и тетрадь, как вы уже знаете, у меня отобрали. После реабилитации в 1988 году на мой запрос КГБ сообщил, что материалы моего дела переданы в их спецархив — ЦГАЛИ. «Рождественская звезда»[187] — вселенское стихотворение.

Известно, что Ахматова особенно ценила это стихотворение Пастернака и советовала Бродскому писать стихи о Рождестве, чтобы приблизиться к пастернаковской «Рождественской звезде». Первое из этих стихотворений, «Рождественский романс», Бродский написал через год после смерти Пастернака и ежегодно писал Рождественские стихи последние 30 лет своей жизни.

В известном интервью нобелевский лауреат Иосиф Бродский говорил: «Каждый год, на Рождество, я стараюсь написать по стихотворению. Это единственный день, к которому я отношусь более-менее серьезно». В разговоре с Соломоном Волковым Бродский вспоминал: «Мы с Анной Андреевной обсуждали идею переложения Псалмов и всей Библии на стихи <…>, чтобы получилось не хуже, чем у Пастернака»[188].

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА

Стояла зима.Дул ветер из степи.И холодно было младенцу в вертепеНа склоне холма.

Его согревало дыханье вола.Домашние звери Стояли в пещере,Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухиИ зернышек проса,Смотрели с утесаСпросонья в полночную даль пастухи.Вдали было поле в снегу и погост,Ограды, надгробья,Оглобля в сугробе,И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,<…>Мерцала звезда по пути в Вифлеем.Она пламенела, как стог, в сторонеОт неба и Бога,Как отблеск поджога,

Как хутор в огне и пожар на гумне.Она возвышалась горящей скирдойСоломы и сенаСредь целой вселенной,Встревоженной этою новой звездой.<…>И странным виденьем грядущей порыВставало вдали все, пришедшее после.Все мысли веков, все мечты, все миры,Все будущее галерей и музеев,Все шалости фей, все дела чародеев,Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,Все великолепье цветной мишуры……Все злей и свирепей дул ветер из степи……Все яблоки, все золотые шары.<…>Морозная ночь походила на сказку,И кто-то с навьюженной снежной грядыВсе время незримо входил в их ряды.Собаки брели, озираясь с опаской,И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местностьШло несколько ангелов в гуще толпы.Незримыми делала их бестелесность,Но шаг оставлял отпечаток стопы.<…>Светало. Рассвет, как пылинки золы,Последние звезды сметал с небосвода.И только волхвов из несметного сбродаВпустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,Как месяца луч в углубленье дупла.Ему заменяли овчинную шубуОслиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,Шептались, едва подбирая слова.Вдруг кто-то в потемках, немного налевоОт яслей рукой отодвинул волхва.И тот оглянулся: с порога на деву,Как гостья, смотрела звезда Рождества.

«Фауст» есть величайшее создание человеческого духа.

Несколько наших встреч с Ольгой Ивинской были посвящены беседам о работе Пастернака над переводом «Фауста». Рассказ Ольги Всеволодовны:

Увлеченный переводом «Фауста», Борис Леонидович пишет в 1948 году сестре Ольге Фрейденберг в Ленинград: «Я с бешеной торопливостью перевожу первую часть гетевского „Фауста“».

Началом своего творческого возрождения Пастернак считал стихотворение «Рождественская звезда», где засияли «все сны детворы, все миры». После «Рождественской звезды» он с особым чувством взялся за перевод «Фауста». Боря говорил, что «Фауст» — плод философских и эстетических воззрений Гете, которые формировались в течение всей жизни этого великого немца. Свою трагедию Гете писал более 50 лет и завершил ее незадолго до своей смерти. Борю поражало глубинное совпадение понимания роли женщины в судьбе поэта, воплощенного Гете в бессмертном «Фаусте», с его собственными жизненными принципами, что особенно заметно в стихотворениях Пастернака: «Магдалина», «Август», «Ева», «Вакханалия». Помню, однажды после репетиции спектакля, где мы были вместе с Борисом Леонидовичем, он вдруг говорит:

— Знаешь, Олюшка, ведь нашу «Вакханалию» я написал вместо Гете. Он просто не успел.

Пастернак был знаком только с одним переводом «Фауста» на русский язык — переводом Николая Холодковского, выполненным очень близко к тексту трагедии Гете[189]. Боря заметил, что в этом переводе неясно выражена главная мысль Гете о том, что в жизни и творчестве поэта всегда присутствует преклонение перед вселенской красотой и величием женщины. Она рождает новую жизнь, и из-за нее, во имя нее создаются все шедевры, все «чуда света», даже когда поэт прикрывает это именем Бога[190].

Начав работу над переводом «Фауста», Боря сказал, что посвящает его мне, а я обещала ответить на его щедрость стихами. Боря просил меня записать эти стихи для него. Иногда Боря брал на прогулки отдельные куски перевода «Фауста» и читал их мне в лицах, но я всегда смущалась и отказывалась читать за Маргариту, очарованная колдовской стихией его стиха. Боря обещал к концу 1949-го закончить первую часть и дать мне ее на ознакомление. Настал день 6 октября 1949 года, когда мы дольше обычного гуляли по Москве, не решаясь расстаться, будто в этот день нельзя было уходить друг от друга. Но меня ждали дома мама и дети, а у Бори в Лаврушинском также все были в сборе.

Уже в сумерках, усталые, мы сели на лавочку, и Боря обнял меня. Рядом присел какой-то мужчина в кожанке с газетой в руке и с раздражением стал нас разглядывать. Боря вздохнул и недовольно заметил: «Другого места, что ли, не нашлось?» Мы поднялись, и Боря проводил меня до подъезда в Потаповском. Он крепко поцеловал меня и медленно пошел за угол своим обычным маршрутом. Какая-то группа людей стояла на другой стороне Потаповского и, как мне показалось, следила за уходящим Пастернаком. Я не стала ужинать и с тревожным чувством села в своей комнатке за пишущую машинку. Стихи потекли сразу, как слезы:

Играй во всю клавиатуру боли,И совесть пусть тебя не укоритЗа то, что я, совсем не зная роли,Играю всех Джульетт и Маргарит.За то, что я не помню даже лица,Прошедших до тебя.С рожденья — ВСЕ ТВОЕ…

И вдруг в голове закружились невесть откуда взявшиеся строки:

А ты мне дважды отворял темницуИ все ж меня не вывел из нее…

Я сидела, недоумевая, откуда такие мрачные мысли, когда раздался громкий стук в дверь и затем топот множества тяжелых шагов, схожий с топотом копыт дикого стада. Группа мужчин в кожанках и в форме зловещих органов ввалилась в мою комнатушку и, зачитав какую-то бумагу о моей антисоветской деятельности, оборвала мою жизнь, уведя в бездонные казематы Лубянки. На столике в машинке осталось неоконченное послание Боре.

Уже в камере, вспоминая подробности моего ареста, я обратила внимание на то, как шел обыск: отбирались все книги и бумаги, связанные с Борисом Леонидовичем. Изъяли все рукописи, записки, книжки, которые подарил мне Боря, надписывая широко и щедро. Забрали книги, подаренные мне Анной Ахматовой, а также стихи Цветаевой и Мандельштама, мои записи стихов других любимых поэтов. Самое подлое и трагичное состояло в том, что на Лубянке все эти драгоценные для меня книги и стихи были сожжены как «не относящиеся к делу». Уже после освобождения я с удивлением узнала, что Боре еще в 1949 году вернули надписанные им и подаренные мне книги.

Узнав от мамы о моем аресте, Боря вызвал на Гоголевский бульвар Люсю Попову, нашего верного и бесценного друга, художницу, влюбленную в его поэзию. На скамейке у метро «Дворец Советов» Пастернак расплакался и сказал Люсе: