Сталин - Анри Барбюс

В Москве торжественно провозглашали: государство дает промышленные концессии и заключает коммерческие сделки лишь постольку, поскольку ни то, ни другое не может подорвать основ его экономики.

Помните ли вы, милостивые государи и милостивые государыни, какие усмешечки и даже хохот вызывали подобные заявления в благомыслящих кругах? Люди, упрямо говорившие: «Верьте большевикам!» — находились в довольно неприятном положении. «Хе-хе, вот и докатились ваши ужасные революционеры! — потешалась мещанская мудрость. — Ясно, это первый шаг назад, это возврат к добрым, старым капиталистическим порядкам. Начало конца всех этих сумасшедших социалистических экспериментов!»

Когда в 1921 году в Италии состоялась встреча между Чичериным и представителем Франции г. Кольра, этот последний грубо оборвал речь народного комиссара по иностранным делам и заявил ему; что большевики, доведшие экономику своей страны до полной разрухи, не имеют права рассуждать о проблемах экономической политики. Не имея чести быть лично знакомым с г. Кольра, я все же утверждаю, что он — дурак. Его вульгарное суждение могло бы иметь хоть какое-нибудь значение, хоть какой-нибудь смысл лишь в том случае, если бы, взяв страну в свои руки, большевики могли сразу применить свои экономические методы, — а ничего подобного не было! Но глупости говорил не один г. Кольра. (Пока не стало ясно, «кто смеется последним», — многие торжественно изрекали нелепости, которые мы еще пришпилим им на спину).

«Государство не позволит подрывать основы своей экономики». Не трудно, конечно, понять, что наши западные консервативные республиканцы, наши политические фокусники просто представить себе не могут, чтобы были на свете политики, строго выполняющие свои обещания, идущие своей дорогой. Это еще что? Должно быть, очередное чудачество этих восточных оригиналов! Быть может, в конце концов, они переделают свою политику на свой лад. Но, во всяком случае, когда эти честные люди громко и твердо заявили: «Мы не позволим себя надуть», — они сказали правду. И они поступили еще честнее, заранее предупредив о своих намерениях.

«Докатились?..» Нет, г. министр, нет, г. барон, ни до чего они не докатились. И вот ваши буржуазные физиономии уже начинают карикатурно вытягиваться. Прошло немного лет, и всякий смог убедиться, что большевики полностью осуществляют свои намерения, вновь берут в руки все предприятия, постепенно сокращают долю частного капитала — и из того периода хозяйственного строительства, который отмечен названием «нэп», выходят безусловными победителями. Компромисс между капитализмом и социализмом, между частным и общественным хозяйством, — это вынужденное сожительство, — был действительно кратковременным: зарево нэпа, ослепившее мировой капитализм, оказалось на деле недолговечным заревом горящей соломы, а сам нэпман уже превратился в пережиток, годный только для театральной сцены, где он является красочным типом отжившей исторической эпохи.

Таков оппортунизм, таково его значение. Величие Ленина и его ближайшего соратника, работавшего рука об руку с ним среди зыбкого хаоса, — в том, что они были проникнуты духом реалистического оппортунизма. Если вас спросят: «хорош оппортунизм или плох?», — не отвечайте. Ответить на этот вопрос вы не можете. Оппортунизм, — это слово я, конечно, беру не в том отрицательном смысле, в каком оно часто употребляется, а в смысле общем, — может быть и плох, и хорош. Он может подготовлять победу; он может подготовлять и поражение. Пользоваться тем, что он может дать, — должно; пренебрегать этим — преступно. Случаются такие обстоятельства, когда сектантская прямолинейность оказывается лишь боязнью ответственности. Когда все кругом трещит и валится, бывает очень удобно оставаться непоколебимо стопроцентным и хранить чистоту своих риз. В других же случаях надо обладать тиранической непримиримостью, — отступать нельзя. Надо уметь быть честным; когда долг принимает сложные формы, — для того, чтобы выполнить его до конца, не всегда достаточно одной доброй воли. В 1921 году название оппортунистов в дурном смысле слова заслужили не те социалисты, которые поддерживали нэп, а те, которые восставали против него. Ибо они жертвовали будущим ради настоящего, тогда как подлинное содержание понятия «оппортунизм» состоит в том, чтобы жертвовать настоящим ради будущего. Оппортунизм Ленина и Сталина, — как и всех великих стратегов, — это шаг назад, два шага вперед. Но у неумелых и напуганных людей, у спотыкающихся социалистов, сознательно или бессознательно ищущих в оппортунизме прикрытия, оппортунизм — это шаг вперед, два шага назад.

Марксизм учит нас: слово — это только слово, само по себе оно ничего не стоит. Лозунги имеют лишь то значение, в каком они применяются, и между двумя явлениями, грамматически обозначаемыми одинаково, может быть пропасть. Марксизм есть абсолютный релятивизм. В конечном счете, он представляет собою создание самих марксистов. (Даже не создание Карла Маркса. Маркс — великий человек не потому, что он носит это имя, а потому, что он был последовательнейшим из марксистов).

Тот самый человек, который с 1903 по 1912 год всеми средствами, с небывалым упорством, «непонятным» для многих его товарищей, стремился расколоть на две части гонимую, преследуемую самодержавием революционную партию, — и действовал так именно потому, что партии были необходимы все ее силы, — этот человек теперь, когда партия добилась победы, допустил, чтобы она в ряде пунктов применяла буржуазные методы. Если вы думаете, что здесь есть противоречие, то вы ошибаетесь: Ленин, диктатор фактов, был прав и в том, и в другом случае.

Вот что Ленин называл кривизной прямой линии. Эта прекрасная и могучая формула не означает никаких арабесок, зигзагов и вывертов, Нет, она заставляет вспомнить о прямизне параллелей, огибающих земной шар, или о кривизне пространства по Эйнштейну.

И в этих условиях надо было как можно скорее отправиться в великий решительный путь. Провести хозяйство через все необходимые этапы в русло социализма, систематически развивать его.

Через год после введения нэпа, в 1922 году; Ленин заявил на XI съезде партии, что «отступление кончилось, дело теперь в перегруппировке сил». И добавил: «гвоздь положения — в людях, в подборе людей». После XI съезда Сталин был избран генеральным секретарем ЦК Российской коммунистической партии. Он немедленно организовал силы партии, пожалуй, можно даже сказать, реорганизовал партию для работы над построением социалистической экономики страны.

Положение оставалось грозным. Западные правительства все еще держали за пазухой нож. Попытки добиться от них чего бы то ни было кончились неудачей, — кроме Скандинавских стран и Германии. С последней был заключен Раппальский договор, создавший известную солидарность (солидарность в беде). Генуэзская конференция с другими странами провалилась. Предлогом к ее срыву послужил отказ большевиков от царских долгов. Европейские державы в это время были заняты восстановлением своего расшатанного войною хозяйства, — восстановлением за счет 90 миллиардов франков, взятых в долг у Соединенных Штатов (не считая военных займов). А несколько позже вышеозначенные великие державы в один прекрасный день блистательно отказались платить долги США, проведя сенсационное разграничение между деньгами, которые следуют им, и деньгами, которые следуют с них. О своих долгах они решили официально забыть, все свои долговые обязательства зачислить в категорию бумажного хлама. При этом они не имели тех моральных оснований, какие имела, отказываясь от царских долгов, советская власть. А эти основания были, повторяем, еще до войны торжественно провозглашены даже самыми умеренными русскими общественными деятелями. Царские займы были заключены деспотическим правительством исключительно ради своих собственных интересов и для подавления народа. Всякий согласится, что есть разница между революционным правительством, отказывающимся отвечать за расточительство царя, врага своих подданных, — и правительствами, отказывающимися от собственной подписи (после весьма основательного выжимания репараций из побежденных).