Любвеобильный джек-пот - Галина Романова

Начинается! Если начать развивать еще и эту тему, это еще час времени. Неизвестно еще, чем все это закончится.

– Михаил! Дело не в Гольцове. Дело в Саньке, понимаешь!

Вот с кем не хотела бы она никогда говорить про Саньку, так это с Мишаней. Эти двое друг друга не просто презирали. Они друг друга почти ненавидели. И если у старшего еще хватало ума сдерживаться хоть как-то. То младший на эмоции был щедрее. Короче, козлом он именовал Мишаню в дни особого душевного к нему расположения.

– Ах, во-он в чем дело! – протянул ее бывший, обиженный муж насмешливо. – Этот твой малолетний уголовник! Тот самый, из-за которого ты меня и оставила. Так, кажется?

– Ты прекрасно знаешь, что это не так.

Это и в самом деле было не так. Эти двое не знали друг о друге до самого последнего момента.

А узнав... Но это уже другая история. Длинная, печальная, а местами и очень неприятная.

– Как же не так?! Как же не так?! – снова взвился Мишаня. – Если сейчас ты как раз именно это и делаешь!

– Что я делаю? – Лия устало привалилась к стенке, уткнувшись лбом Гольцову в плечо, глянула на него с виноватой улыбкой и беззвучно одними губами извинилась.

– Ты же сейчас из-за него как раз мне и отказываешь! Разве не так?!

Господи, Мишаню так распирало, что могло показаться, будто он радуется представившейся возможности обвинить ее во всех смертных грехах.

– Миша. Ты меня извини, но, кажется, в мою дверь звонят. Это не ты, случайно?

Вот тут она испугалась по-настоящему. Нет, нет, не того, что будто бы в дверь позвонили. Это она ему солгала. Испугалась того, что Мишаня сейчас мог быть на подступах к ее дому. Он же имел привычку звонить ей из лифта, например.

– Это не я! Я сейчас еще в кровати! – соврал он ей в отместку, знал же, что она знает про его привычку не залеживаться, как проснется. – Итак, встречи сегодня не будет, я правильно понял?

– Извини! – Лия не знала, что делать и что говорить, чтобы сгладить ситуацию.

С одного конца провода ее мучил бывший супруг, рассерженный ее неожиданным отказом.

С другой...

С другой молчаливо сердился Гольцов. Гольцов, который за одну ночь стал ей роднее и ближе, чем Мишаня за все время супружества.

– Ладно... – с заметной угрозой в голосе обронил Мишаня. – Поговорим, когда ты вернешься. Я буду ждать тебя, дорогая! Буду ждать у тебя дома, учти это.

– Черт!

Лия положила трубку на аппарат и задумчиво закусила губу.

Она совершенно забыла, что Мишаня распоряжается ее жилплощадью, как своей собственной. Вылетело из головы, и все тут. И ключ у него имелся, и свободный доступ, не преграждаемый, допустим, ее обнаружившейся вдруг личной жизнью. Он просто и думать не мог, и предположить, что у нее может быть какая-то личная жизнь. Это у нее-то!

Что же будет, когда он узнает о Гольцове?

– Все будет хорошо, не печалься, – шепнул ей Димка на ухо уже в лифте. Поцеловал в шею, в ту самую родинку, которую так долго когда-то рассматривал, и снова пообещал: – Я все устрою, Лия. Все будет хорошо. Нам вот только с тобой мерзавцев всех призвать к ответу, по местам расставить, и тогда уже начнем свой быт налаживать.

– Черт! Я даже за этим его нытьем забыла у него спросить, на самом ли деле звонил ему Санька или нет?

Мишаня смолчал, никак не упомянув о звонке. Забыть он бы точно не смог, поскольку с Санькой их связывала устойчивая не проходящая неприязнь, граничащая с ненавистью. Даже если бы и забыл, непременно вспомнил бы, они же говорили как раз о Саньке. А он не упомянул. Наверное, все же Санька соврал ей о звонке. Тогда как он мог узнать адрес ее дачи? Как? Она никогда не рассказывала ему, в каком направлении ездит за теми чудесными яблоками, которыми потом начиняет пироги...

Глава 15

Гагаринский детский дом-интернат со стороны походил на казарменное поселение.

Три деревянных спальных корпуса с давно некрашенными стенами стояли буквой «п» по отношению друг к другу посреди продуваемого всеми ветрами поля. Чуть дальше, ближе к опушке, засаженной березняком, располагался кирпичный административный корпус с яркой вывеской «Школа». Вся территория была огорожена двухметровым частоколом и венчалась высоченными воротами с небольшой калиткой, запертой на замок.

– Нас сюда никто не пустит, – озадачился Гольцов, подергав за ручку калитки и легонько постучав в нее.

– Почему? Почему это они нас не пустят?!

Лия, если честно, пришла в ужас, рассмотрев с дороги место, где до недавнего времени содержался ее Санька. Именно содержался, а не жил, поскольку жить в таком месте невозможно. Один вид дощатых спальных корпусов чего стоил. Прибавить к этому полностью вытоптанную, лишенную какой бы то ни было растительности, территорию. Отсутствие занавесок на окнах. Уныло блуждающих между строениями воспитанников. И несколько собачьих будок по всему периметру с беснующимися овчарками на цепях.

– Здесь только вышки не хватает с автоматчиком, – сами собой горестно сложились ее губы скобочкой. – И еще проволоки колючей. Ты видел, во что они одеты все, Дим?!

– Да видел. Думаешь, в других подобных учреждениях лучше?

Лучше! Много лучше! Уж ей ли не знать. Она столько лет возилась с ребятней, расселяя их, распределяя, устраивая. Приходилось много ездить и с инспекциями. Проверять, обыскивать даже, и еду пробовать из общего котла.

Нигде ей не встретилось такого ужасного места. Даже колония для малолеток на нее такого уныния не навеяла. Хотя там и бегала по стадиону однотипно стриженая ребятня в однотипных черных робах.

Здесь же было что-то ужасное. И потом эти овчарки...

– Что будем делать? – спросил ее Гольцов, не оборачиваясь, он все это время рассматривал что-то в щель между досками забора.

– Стучать, наверное! – Лия пожала плечами.

– Нужна легенда, дорогая! Так нас на порог никто не пустит. У нас же ни документов, ничего с собой. Нужна хотя бы легенда.

– Да есть у меня документы, есть, – ворчливо возразила она, расстегивая сумочку и извлекая оттуда свое удостоверение. – Не стала сдавать, когда уходила.

– Чего это вдруг? – Дима взял из ее рук корочки и долго вертел их и так и сяк, вчитывался, вглядывался то в надписи, то в фотографию. Потом вернул со вздохом. – Какая же ты все-таки красивая, Лийка! Поверить не могу, как мне повезло с тобой!.. Так зачем удостоверение-то у себя оставила?

– А я знаю! Никто с меня его не спросил. А я, если честно, забыла. Не до того мне в тот момент было. У меня в тот момент случилась трагедия, – почему-то шепотом проговорила она, а сама прислушалась. Что-то по ту сторону забора явно происходило. – Что там, Дим? Не видно?

Гольцов снова согнулся, припав к дырке в заборе, и несколько минут что-то там рассматривал, отмахивался от ее вопросов и ничего не объяснял. Потом вдруг, после особо резкого, гукающего какого-то щелчка, отпрянул от частокола и несколько минут потрясенно молчал, ошалело качая головой при этом.

– Что это было? Что это было, Дим? – Лия вцепилась в рукав его куртки и затеребила, приставая. – Что там, Дим? Что за звук? Щелчок какой-то! Что это было?

– Это был... – Гольцов глянул на нее дикими глазами. – Это был кнут, милая. Самый обычный цыганский кнут.

– Кнут? Да? А что... Что они этим кнутом делали? Играют, что ли, так? – Лия хотела занять его место у наблюдательной щели, но Гольцов ее не пустил. – Ты чего, Дим? Что там происходит-то?

– Там, Лия, детей бьют этим кнутом, понятно! – прошипел он страшно севшим голосом и побледнел до синевы. – Жуть какая! Пацан один что-то, видимо, стащил и бежал к дальней собачьей будке. Что-то у него было под рубахой. Когда он бежал, с боку у него оттопыривалось. А потом – этот мужик не мужик, подросток не подросток, сразу и не разберешь. Подлетел к нему сзади почти незаметно. И хлыстом его этим... Перепоясал со всей дури, дернул на себя и свалил пацана.

– И что?! – теперь уже побледнела и она тоже. – Что этот мальчик?

– Я не знаю. Он лежал, не двигаясь. Может, так нужно. Может, сознание потерял. Представляешь, боль какая!.. А мужик этот рубаху на нем распахнул и достал... Как думаешь что?!

– Что?! – Ее уже и губы не слушались, настолько потрясло то, что рассказывал Гольцов; на месте этого мальчишки мог ведь быть и ее Санька. – Что он украл, Дим?

– Буханку хлеба, твою мать!!! Пацана кнутом за буханку хлеба!!! Что происходит с нами, Лия?! Что с нами со всеми сделалось?! На дворе какой век, елки-палки!!! А детей за хлеб убивают! – Гольцов опустился на пожухлую траву возле неструганых заборных досок, поднял подбородок к небу и спросил со злостью у кого-то там – наверху: – Ты-то куда смотришь, а?! Что творится в век высочайших технологий, мать твою!!! Это же ума лишиться можно от одной такой сцены...

Лия молчала. Она понимала прекрасно и горечь его, и злобу бессильную. Но она в отличие от него была более подготовлена. Видела и голодных, и голых почти, и в язвах и вшах, и с венами, исколотыми лет в семь-восемь. И разговор не раз вела с детишками, которых родители с малолетства продавали для сексуальных утех. Трудно было, конечно, к этому привыкнуть, но заставить себя не впадать в истерику от всего увиденного она со временем все же научилась.