Улей (СИ) - Тодорова Елена

Сердце отбивает убийственный ритм. Разрываясь от страха, тарабанит о грудную клетку.

Три. Два. Один.

Исаева смотрит вниз.

В силу того, что на улице поздняя осень, там, внизу, на летней площадке ресторана пустынно. Белый пушистый ковер снега покрывает мощенное напольное покрытие.

Представляющаяся картинка такая странная. Такая нереальная. Такая чудовищно пугающая. Такая болезненная.

«Скорей бы проснуться… Быстрее, пожалуйста…»

«А это — не сон», — безжалостно нашептывает ей хладнокровное подсознание.

«Ты доигрались. Принимай».

Распахнутый голубой халат, подкошенные голые ноги и рыжее пламя волос — все это реальность, что прорывается в сознание сквозь белесую пелену снежинок.

Не перемолвившись и словом, Титов с Исаевой пробегают через свой номер. Распахивают двери. Проносятся по коридору. По лестнице вниз. Пролет. Второй пролет. Третий. Четвертый.

Захарченко пролетела четыре этажа.

«Четыре этажа — это много для человека?»

«Или мало?»

«Шанс еще есть?»

«Нет, это запредельно!»

Странной парочкой врываются в «Гранд-вояж». Только на них мало кто обращает внимание. Немногочисленные посетители и персонал уже суетятся вокруг травмированной девушки. Вызывают «скорую» и полицию.

А Еве вдруг становится страшно подходит ближе, и она замирает в металлической раме дверей. Боится того, что сердце Захары уже сейчас может не биться.

Стоит там, смертельно бледная и дрожащая. Тождественно умирающая, словно привязанная к истекающей кровью девушке жизненно важной нитью.

Все присутствующие застревают в тягостном ожидании. Задают им с Титовым какие-то вопросы. Ева слушает его охрипший голос, но сама не может произнести ни слова. Все это жутко напоминает настоящие поминки. Сочувственные взгляды, скорбные покачивания головой, тихие голоса. Кто-то набрасывает Еве на плечи пальто, и она вцепляется в него скрученными от холода руками, словно цепляясь за этот уродливый мир. За себя и за Дашку. За них двоих.

«Только не умирай. Не умирай, иначе я тоже…»

«Ты же и так давно все спланировала. Какая разница, «когда» и «как»?»

«Но не так! Не так! Дашку не должно коснуться…»

«Глупая… Это ведь не тебе решать. Не ты даешь жизнь и не ты решаешь, когда ее нужно забрать. Со смертью играть нельзя. А ты заигралась».

«Я не хотела…»

Ей больно. Сейчас ей действительно очень больно.

Она задумывается о том, что любовь — не самое лучшее чувство. И, скорее всего, напрасно она к нему всю жизнь так стремится. Любить опасно. И очень-очень больно.

«Да, девочка, любовь и боль, как две сестры, слишком часто ходят рядом. Теперь ты знаешь».

Как же сложно осмыслить то, что в эти ненормально бегущие секунды жестокая реальность забирает единственного дорогого ей человека.

Единственного.

— Это все ты, — обращаясь к Титову, выдвигает свои обвинения глухим и шипящим, сорванным от недавнего крика, голосом. — Все ты.

— Нет. Не я, — поворачивается к ней парень. В черной радужке его глаз сверкает злость. И что-то еще… Узнаваемое, глубокое, интенсивное. То, что Еве хорошо знакомо, но не определяемое ею сейчас.

Адам пытается ухватить ее за плечи, но она пятится и отмахивается. Словно бы опасаясь его прикосновения… Да, страшась того, что может в них размякнуть. Потерять свою злость и ненависть. Искать в его руках утешение и умиротворение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍«Нет-нет-нет…»

«Ни за что!»

— Не прикасайся… ко мне, — шипит, будто дикая кошка, готовая вцепиться когтями ему в лицо. — Не прикасайся!

Но Титов все-таки ловит полы пальто, наброшенного на ее дрожащие плечи. Тем самым не давая слепо пятившейся девушке упасть.

— Исаева, — окликает слишком громко для такого близкого расстояния, и она затыкает уши руками. — Ты же сама видела, что она поскользнулась. Признай это…

— Но ты испугал ее! Ты угрожал, смеялся и вертел ею, как черт кадилом, — окрепшим голосом выкрикивает Ева, и если кто-нибудь из присутствующих до этого не прислушивался к ее словам, то теперь уж точно обратил на них внимание. — Это ты! Все ты виноват!

— Я не… — начинает говорить Адам и тут же замолкает, не зная, как себя оправдать. В первую очередь, перед собственными демонами. И жутко злится! На чертову сучку Исаеву, создающую в его мире столько проблем! — Ты жалеешь себя, Эва? Щадишь свой рассудок? — опаляет ее взглядом и выдает непререкаемую горькую истину. — Это ты и я, Исаева. Ты и я. Мы оба виноваты.

Высота и сила его голоса всех приводит в замешательство. По Титову невозможно определить, огорчает ли его произошедшее. Хотя бы немного…

У Евы возникает ощущение, что ему, и правда, безразлична даже смертельная трагедия.

Только она не видит того, что творится внутри Адама. В темном уголке его души тихо сопит жгучий и колючий страх. В глазах рябит от бушующих и разбивающихся о грудную клетку эмоций.

Смерть не носит черного одеяния и косу за плечом. Это все бред и чёс! Она маячит среди толпы во фланелевой рубашке. Потревоженная раньше срока, апатично зевает и приседает у головы Захары. Она долго вглядывается Титову в глаза и хладнокровно принимает решение.

«Я не хотел…»

«Все так говорят».

Полтора часа спустя, когда Дашу забирает «скорая», а их с Титовым просят проехать в соответствующее РОВД[29], каким-то непостижимым образом Исаева все еще пребывает в сознании. Хотя подобное заявление, наверное, все же будет сомнительным. В отделении находится лишь ее физическая оболочка. Еве вкололи две ампулы успокоительного, чтобы она могла здесь присутствовать.

Это лекарство хорошенько «штырит». Девушка зацикливается на вещах, которые в нормальном состоянии при подобных обстоятельствах не смогли бы ее заинтересовать.

Дежурный полицейский — рослый мужчина лет пятидесяти с небольшим. Крепко сколоченный природой и жизненной необходимостью, своей шириной и непробиваемым выражением лица напоминает Еве Николая Валуева. Этот здоровяк небрежно скидывает китель на спинку потертого дерматинового кресла и, поворачиваясь к задержанным спиной, щелкает электрическим чайником. Достает из шкафчика нехитрую провизию — упаковку черного листового чая, рафинированный сахар, обернутый стрейч-пленкой бутерброд и пакет пряников.

Николай Романович Погодин, если верить предоставленному при задержании полицейскому удостоверению. Пока он готовит себе чай, Исаева за ним спокойно наблюдает. Наконец, дежурный, примостив дымящуюся чашку у края стола, присаживается в кресло. Разложив их паспорта и чистые бланки, он готовится писать протокол.

Не спешит начинать допрос. Смотрит ей в глаза и мысленно выстраивает предположения. Опираясь на опыт и врожденную внимательность, дает Еве собственную характеристику.

Титов на нее тоже поглядывает. Не может не смотреть. Он пытается понять, что с ней происходит. Когда Ева бросилась на него с кулаками, потребовалось двое мужчин, чтобы ее оттащить. Она добавила ему синяков и расцарапала раны, которые начинали заживать.

Нельзя сказать, что в Исаеву в тот момент вселился демон. Он, определенно, до этого в ней жил. Но нынешнее ее состояние более жуткое.

Адам смотрит на нее, прекрасно помня каждую секунду этой ужасной ночи и размышляя о том, помнит ли что-то она.

«Что за фигню ей вкололи?»

«Почему она выглядит, как неживая?»

У Евы сейчас настолько тонкая и бледная кожа, что местами просвечиваются капилляры. А еще воспаленные до красноты глаза и темные круги под ними.

Она поразительно спокойна и абсолютно безразлична к его присутствию.

Николай Романович откусывает бутерброд и, тщательно прожевывая, запивает его сладким чаем. В «приемном» трезвонит телефон, и громко выражает свое недовольство второй дежурный полицейский.