Король в Несвиже (сборник) - Юзеф Крашевский

Жевуский, смерившийся, но грустный, сел слушать; он был уверен в какой-то выходке и в душе просил Господа Бога спасти родственника от издевательств, уберечь его от высмеивания.

На князе было заметно сильное волнение и вместе с тем большая радость. Он весь из ложа вытянулся к пану Северину.

– Слушай только! Я ему покажу… знаешь что? Знаешь?.. Взятие Гибралтара англичанами, разумеется, фантазийное.

Князь, глядя в глаза Жевускому с победной миной, начал смеяться.

– Понимаешь, взятие Гибралтара!

В действительности трудно было додуматься, каким образом в Несвиже, за исключением театра, мог быть представлен этот захват Гибралтара.

Воевода между тем с почти детской радостью повторял:

– Пане коханку, взятие Гибралтара! – он ударил себя огромным, словно распухшим, кулаком.

– Взятие Гибралтара!

Жевуский покачал головой, ожидая более ясного трактования.

Всем издавна была известна, особенно альбенчикам, эта фантазия князя забавляться флотом в каналах, специально для этих целей выкопанных. Построили на несвижских прудах большие военные корабли, галеры, различного вида челны и барки, которые становились альбенским и несвижским флотом. Этот флот – вещь удивительная даже для ребёнка, иногда князя так горячо занимала, что ради неё он забывал даже излюбленную охоту. Кто хотел ему понравиться, приносил ему рисунок какой-нибудь особенной амбаркации, а воевода по возможному размеру приказывал его выполнить. Этих судов с мачтами, реями, парусами, с пушками на палубах находилось достаточно на прудах. На князя иногда нападала охота командовать флотом и он одевался, как говорил, по-адмиральски, садился на корабль, приказывал плыть, стреляя из пушек холостыми снарядами во все стороны.

Жевуский догадался, что Гибралтар с флотом должен быть в какой-то связке, и ему сделалось досадно. Смехотворность становилась неизбежной. Князь так был пронизан своей мыслью, что не заметил перемены на лице Жевуского и говорил дальше с огромным запалом.

– Появится на пруду из досок и полотна, пане коханку, фантазийная твердыня Гибралтар; корабли будут подплывать и бомбардировать её; из пушек с обеих сторон молотить. Напоследок мы пустим на воздух несколько судов. Я говорю тебе, пане коханку, это будет spectaculum, невиданный, неслыханный, непрактикуемый.

Князь, говоря это, даже задыхался, его глаза сверкали, уста смеялись.

– А что же! А что! – повторял он, таща Жевуского за рукав. – Что скажешь?

Сопротивляться такому взрыву не было возможным, пан Северин опустил глаза, замолчал и прошептал, подождав:

– Но, ваша светлость, это будет трудно выполнить, а если не получится, насмешкам бы не подвергнуться.

– Как это! Насмешкам! Ба! – крикнул князь. – Трепетать будут, огнём запылает весь Несвиж, увидишь! Гибралтар сразу сегодня прикажу начать строить, все суда поставить на военную стопу, вкатить на них пушки. Ты увидишь, что будет зрелище, какого мир и корона Польская не видели, я тебе говорю, пане коханку.

Жевуский только подумал.

– Но зачем же меня тут было будить?

Князь выглядел убеждённым, который не мог ждать.

– Ну, что же ты скажешь, пане коханку! Король остолбенеет от этого вида! Гм! – он начал смеяться. – Я пороха не пожалею.

Пан Северин должен был наконец собраться на похвалу.

– Вещь, несомненно, будет особенная, – промурчал он, – очень особенная, лишь бы только удалась.

– Должна удасться, у меня есть фейерверк, артиллерия, у меня есть моряки, матросы, рулевые; флот выступит великолепно. Этого ни в Варшаве и нигде король не увидит, а я покажу мою мощь, создавая флот, можно сказать, из ничего, так как это всё я создал. Я чувствую, что если бы я не был воеводой виленским, то адмиралом бы стал. Ехать на Мальту и… У меня страсть к морскому делу.

Жевуский грустно повесил голову, потому что никаких замечаний себе князь чинить бы не дал, сопротивляться ему было напрасно; смехотворность представлялась неизбежной, хотя эту гибралтарскую фантазию легко было прозвать фейерверком и тем её как-то так объяснить. Воеводе же мысль взятия Гибралтара на несвижском пруду казалось такой великой, такой прекрасной, что в запале он не мог удержать её и укротить.

– Но тут нечего, пане коханку, уравнивать и на блюда раскладывать, – воскликнул он, – нужно, чтобы вскоре приступили к работе.

Беспокойный, он начал звонить, крича, чтобы ему, несмотря на раннюю пору, немедленно прислали особ, которых беспорядочно, одного за другим он перечислил. Жевускому сделалось его жаль.

– Ваша светлость, – сказал он, – лучше всего кому-нибудь одному командование этим Гибралтаром доверить, иначе порядка не будет.

– Ба! Но кому? Кому! – вздохнул воевода.

Что произошло дальше, описывать не даёт себя и кого-нибудь запомнить. По поводу Гибралтара началась такая неразбериха, суматоха, стучание дверьми, беготня посланцев по замку, во дворах, в коридорах, и наконец такой хаос, столько недоразумений и споров, что Фричинский должен был был использовать всю свою власть, чтобы вернуть кое-какой порядок. Князь встал с кровати в одной рубашке и в этом наряде давал аудиенцию; почти не было смотрителя, который бы не получил какого-нибудь поручения, и оттого, что повторяли и забывали, некоторые имели самые противоречивые приказы, а иные ссорились, потому что одна и та же вещь была поручена сразу двоим. Вызывали князя, который показывал своё нетерпение и прогонял.

Фричинский, хотя всегда хладнокровный, потихоньку повторял:

– Судный день! Судный день!

Пан Северин выскользнул из спальни, пожимая плечами.

Прибавив к тому, что Эстко в большой зале леса, кобылицы и лестницы велел сооружать как можно скорее, что с утра музыканты проводили репетицию концерта и оперы неподалёку, а каменщики снаружи заканчивали маленькие репарации и штукатурные работы, можно себе вообразить, какую картину представлял замок. То же самое происходило в Альбе и дорога из замка к ней так была забита возами, конями, людьми, что проехать было тяжёло.

С другого конца города строили уже триумфальные ворота, скелет которых поднялся поблизости от усадьбы, а то, что несколько несчастных хаток очень искажали вид, приказали беднякам, загродникам и лачужникам, выезжать из них, и сносили их, равняя с землёй.

Мы не говорим уж о муштрах золотой хоругви и радзивилловского войска, которые, собираясь стоять рядом с национальной кавалерией, прибывающей с королём, готовились не только держать ей шаг, но её превзойти. Гвардия воеводы не могла уступить даже королевской.

Разумеется, что при таком общем движении в кассе воеводы было также не меньшее, и каждое мгновение оттуда выносили мешки на все стороны. Деньги сыпал как мякину…

Большого имени маленький пан Филипп с того момента, как недодостойный Шерейко подал ему мысль презентования королю, ходил, как пьяный. Ему предписали тайну и имел решение как можно тщательней хранить её, но по преображённому лицу, по взгляду, улыбке, движениям и речи было легко узнать, что Русин в себе что-то носил недающее ему покоя.

Парень, обычно очень спокойный, тихий, боязливый и немного даже ленивый обращался теперь иначе и ботинки взял значительные. Известно, что когда человек находится в подобном состоянии возбуждения, все его чувства и действия закрашиваются. Понятовский теперь иначе даже овёс выдавал и мякину, командовал другим образом. Казалось, что с того дня, когда он видился с Шерейкой, вырос на несколько дюймов.

В замке и несвижском дворе, хотя в то время княгини не было, потому что князь от брачных уз освободился и новых заключать не имел охоты, ограничивались не очень большим количеством фрауцимер. Кроме этого, сформированный из подданых его княжеской светлости балет насчитывал десять с небольшим танцовщиц, отлично обученных двумя балетмейстерами: Петинетом и Лойкой. В различных функциях при гардеробе, кофейне, белье, при шатном, крутилось множество младших и старших девиц. Были различные степени в этом женском мире, разделённом на многочисленные категории, но бедная шляхта преобладала. Экономы и писари брали из этого рассадника панн, различно наделённых князем приданым, а случалось, что и беднейшая шляхта, малые собственники из двора себе выбирали супругу. Об этих фрауцимер ходили различные слухи; двор был довольно распущенный, но больших скандалов избегали, а щедрость князя закрывала уста.

Филипп, изначально прибывши на двор, ни мужских, ни женских знакомств не имел; несмелый, боязливый, избегал их долго, но хотя имел внешность непривлекательную и выглядел бедно, в конце концов, волей-неволей, встречая постоянно девушек, иногда вынужденный делать им небольшие услуги, должен был познакомиться с более смелыми. К таковым принадлежала панна Моника Чачкевечовна, которой дали прозвище Цивуновной.

Панна была, может быть, на пару лет старше Филиппа, но очень красива и свежа, а смела и решительна, как никто. Была воспитана на дворе, знающая досконально всех и слабости каждого, обращалась здесь с большой свободой. Почему ей скромный и незаметный пан Филипп попал в око – трудно объяснить, быть может, именно законом контраста, потому что был таким несмелым, как она отважной, даже до бахвальства. Кажется, что она первая приблизилась, познакомилась и подбодрила Понятовского, не выпуская его уже из глаз и, очевидно, заботясь о нём.