"Пони бледный" - Константин Соловьёв

— Сейчас ко мне придет мигрень, — фыркнула Зекора, — Не будь упрям, как старый пень! Ты можешь дожить жизнь, скорбя, а все ж искра — внутри тебя!

Опять искра… Глупая зебра, выжившая из ума в своем домике в лесной глуши. Что ей знать о нем? О чем она толкует? О том, что и старый Коба может творить магию?

Совершеннейшая глупость, немыслимо.

Он всегда привык добиваться своего действиями, а не взмахами волшебной палочки. Именно за это его уважали враги — по крайней мере, пока он был жив. История делается не магией, она делается напряжением всех сил, потом и кровью. И никакая магия…

«Что такое магия, если не искусство делать невозможное?» — вопросил из тени своего невидимого кабинета «внутренний секретарь», усталый одинокий старик, — Невозможное, необъяснимое, немыслимое?… А у тебя была слава человека, который в силах сделать невозможное. Собрать страну из руин. С нуля создавать промышленность. Сооружать самый мощный в мире военный комплекс. Поднимать научный потенциал и сельское хозяйство. И все это — не имея ничего. Ни денег, ни международного положения, ни дисциплины в собственной партии, ни благожелательных союзников… А все-таки сделал. Наперекор всем. Не только странам, партиям и отдельным личностям, а наперекор всей мировой истории. На дымящихся руинах создал государство-титан. И утвердил его, одержав победу в самой ужасной войне.

Может, это и есть то, что Зекора называет магией? Способность человека действовать наперекор, идя за светом той внутренней искры, которую он сам всегда называл коммунизмом?… Выходит, и коммунизм — это своеобразная магия, способная творить чудеса в надежных руках?…

Это многое объяснило бы. Волшебство умирает тогда, когда умирает сотворивший его маг. Оно не может держаться без своего создателя. Проклятый пятьдесят третий год, трижды проклятый март… Сталин ощутил холодок во лбу. Как если бы стоял сейчас в тишине своего кабинета, прислонившись головой к покрытому инеем стеклу, глядя в ночь.

Волшебник умирает, а магия, сердцем которой он был, уходит, испаряется, как газ в стакане «боржоми». И вот уже ученики и подмастерья волшебника делят его наследство, вырывая друг у друга бесполезные склянки с алхимическими порошками. Не понимая, в чем на самом деле была его сила. Как он сам видел корень могущества единорогов в их могущественном роге, так ученики волшебника уверены в том, что ключ от его могущества реален и зрим, его можно схватить рукой… Не имеющие собственной внутренней искры, ученики просто не способны заметить очевидного. Поэтому они хозяйничают в замке покойного учителя, самоуверенно подкапывая ее фундамент и уверяя себя в том, что это и есть волшебство. Но когда башня начинает крениться, никто из них не способен что-то изменить. В конце концов, они всегда были лишь учениками и подмастерьями настоящего волшебника, умершего много лет назад…

Умершего — или перенесшегося в другой мир. Где в волшебство все еще верят. Перенесшегося, чтобы сотворить еще одно — свое самое главное и самое немыслимое — чудо.

— Я… должен это обдумать, — сказал Сталин Зекоре, — Кажется, мне надо многое понять. И многое пересмотреть.

Зекора одобрительно кивнула. Как кивал когда-то старый Владимир Ильич, наблюдая за успехами своего визави Кобы. Уже зрелого, но все еще невероятно наивного. Только ставшего на путь обучения искусству творить невозможное.

— Иди за мной, я помогу, вести я буду под узду. Ведь чтоб Принцессу победить, немало надо подучить. Спрошу теперь я напрямик — готов ли ты, мой ученик?…

Зекора ждала ответа, устремив на него взгляд своих небесно-голубых глаз, способных ободрить или напугать до трепета. Невозможно было выдержать этот взгляд, ослепляющий, тяжелый и вместе с тем невесомый. Никто не мог бы этого сделать.

Разве что тот, кто привык делать невозможное. И хотел научиться делать это еще лучше.

Сталин выдержал ее взгляд. Немного пошатываясь на деревянной ноге, он подошел к ней и сказал:

— Учите меня. Учите меня, товарищ зебра!

Глава десятая

«Если я знаю, что знаю мало, я добьюсь того,

чтобы знать больше, но если человек будет говорить,

что он коммунист и что ему и знать ничего не надо

прочного, то ничего похожего на коммуниста из него

не выйдет»

Лес на рассвете пахнет совершенно особенным образом. Все тысячи запахов, рожденные стихиями воздуха, земли и воды, сплетаются в удивительно сочный коктейль, тяжелый и вязкий, как древнее, впитавшее в себя тысячелетнюю мудрость, вино. В этом коктейле есть все — тонкий аромат мокрой коры, пронзительный запах свежей травы, солоноватый букет разогретой первыми солнечными лучами земли и горечь янтарной смолы.

Сталин не чувствует этих запахов, хоть и знает, что они есть. Просто сейчас они остались в другом мире, который отделен от него непроницаемой, хоть и невидимой, стеной. Стеной, которую воздвиг он сам.

Сталин сидит на невысоком холме, выдающемся из густой подложки Вечнодикого Леса. «Поза лотоса», которую приняло его тело, поначалу кажется невозможной для непарнокопытного, но она не доставляет ему никаких неудобств. Тело — всего лишь материя. Умеющий управлять материей не знает подобного стеснения в возможностях.

Сталин предельно расслаблен. Настолько, что собственное тело кажется ему зыбкой тенью на исполинском заборе вселенского мироздания. Его разум, отбросив неуклюжий земной якорь, парит в океане, по сравнению с которым глубокое июльское небо может показаться мелкой грязной лужей.

Сталин улыбается, хоть и не чувствует этого.

Он ощущает тысячи тысяч ветров, дующих в разные стороны и с разной силой. Эти ветра несут тепло и холод, влагу и сухость, опасность и успокоение. Его разум волен выбрать любой из этих ветров и бесконечно парить в тугих струях воздуха, просеивая сквозь себя мириады частиц, из которых состоит вечность, и с каждая из них, попадая в его кровь, дает ему что-то новое и неизведанное.

Абсолютный покой. Абсолютная сосредоточенность. Абсолютный контроль воли и разума.

«Учиться, учиться и учиться» — когда-то говорил его первый учитель, уроков которого он так и не научился ценить. Но Сталин всегда обладал той простой чертой, которую многие в нем замечали, но мало кто мог сформулировать или высказать. Он умел делать выводы из допущенных ошибок.

Сталин расслабляется и воспаряет еще выше, к звездному мерцанию стратосферы.

Сталин учится.

О том, что обучение в школе товарища Зекоры будет не из легких, он понял с самого первого дня. Точнее, с рассвета самого первого дня, потому что именно на рассвете Зекора, бесцеремонно стащив с него старенькое одеяло, торжественно объявила:

— Товарищ, будет тебе спать! Пора с тебя нам сон согнать!

Она заставила его выйти наружу, в серую и колючую, неохотно освещаемую первыми солнечными лучами, чащу Вечнодикого Леса. Даже днем здесь царил полумрак, даже день был бессилен здесь, в царстве шипов, острых веток и зловещих валунов. Оттого здесь всегда царил едкий запах испарений и гнили, так непохожий на хорошо знакомый ему аромат леса.

Все выглядело мрачно и жутковато. Деревья скалились дуплами, словно огромными щербатыми ртами, и каждая такая пасть с легкостью могла бы заглотать маленького серого пони. Ветки царапали его тысячами острых жадных когтей, норовя впиться в гриву или коварно ущипнуть за бок. Лианы влажными липкими языками оплетали ноги. Земля, выглядящая твердой и надежной, под копытами вдруг обращалась вязкой топью.

А еще хуже были звуки. Вечнодикий Лес не знал покоя. Он шипел, трещал, стонал, визжал, хрипел, перхал, улюлюкал, стрекотал, пыхтел, скрежетал, посвистывал, гудел… Источники всех этих звуков постоянно были рядом, но никогда не показывались на глаза. Этот лес не любил чужаков, и не стеснялся этого демонстрировать. Иногда, от особенно-пронзительного звука, Сталин замирал, чувствуя, как поднимается дыбом шерсть на загривке. Он, привыкший уверять себя в том, что не знает страха, слишком давно забыл о том, что чувствует маленькая букашка, оказавшаяся на ладони великана.

Вечнодикий Лес был огромным живым организмом, великаном необъятной величины. И сколько ни пытался Сталин себя уверить, что все это — игра воображения и затаенные страхи, ему постоянно казалось, что этот лес разглядывает его, пристально и со зловещей ухмылкой. Вечнодикий Лес, это ужасное чудовище, неподвластное даже Принцессе Селестии, сознавал всю свою мощь и не стремился уничтожить дерзкого пришельца сразу же. Он исподволь испытывал его на прочность, пробуя зазубренным когтем, посмеивался в клочковатую шипастую бороду…

Зекора не знала жалости. Она заставила Сталина пуститься галопом и сама обозначила расстояние. Которое уже тогда показалось ему чрезмерным даже для породистого призового рысака.