Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

Было шумно, празднично, играл оркестр.

Подошел председатель правления колхоза — маленький рыжеволосый человек, весь в веснушках; подошел секретарь парторганизации — большеглазый внушительный толстяк, майор в отставке.

— Вас ждем, Василий Антонович, — сказал председатель. — Вот она, наша «Третьяковка!» — Он указал на новое двухэтажное здание. — Вот вам ножницы. Очень просим перерезать ленточку при входе.

— Кому-нибудь из художников бы это сделать…

— Нет, нет, — стали упрашивать со всех сторон. — Пожалуйста, вы!

Василий Антонович взобрался в кузов одного из грузовиков, стоявших поблизости, и сказал горячее слово о селе Озеры, которое сто лет назад ещё было крепостным селом, а вот доросло ныне до своей собственной картинной галереи. София Павловна всегда радовалась, когда он выступал без заранее подготовленного текста. Это были его самые лучшие речи. Самые вдохновенные, самые яркие. Василий Антонович говорил о партии, которая всех их вместе взятых привела на эту площадь, на эту сельскую улицу — для участия в событии, которое является новым большим шагом на пути к коммунизму.

Потом под грохот оркестра, игравшего гимн, под шумные аплодисменты он перерезал красную ленточку у входа в здание из пестрых кирпичей.

Конечно, это была не Третьяковская галерея. Здесь не было прославленных полотен, комнаты были тесноватые, не очень-то устроители галереи продумали систему освещения. Знатоки нашли бы, наверно, уймищу недостатков в «Третьяковке» колхоза «Озёры». Василий Антонович позабыл о них, он их просто не видел. Событие его глубоко волновало. Его волновало тут все — и сама идея, родившаяся в колхозе, создать такой музей, и то, как на призыв колхозников откликнулись в Стар-городе, в Москве, в Ленинграде; даже из Киева известный украинский художник прислал две картины.

И вместе с тем что-то очень беспокоило Василия Антоновича, мешало радоваться в полную силу. Но что? В шуме праздника он ещё не мог разобраться в этом, ещё не ощущал этого отчетливо.

Гости переходили из комнаты в комнату, толкались, стояли перед портретами, перед пейзажами, перед полотнами сложного, сюжетного содержания. Василий Антонович увидел довольно много портретов с подписью «Тур-Хлебченко»;

— Ваши работы? — спросил он художника.

— Да, увлекся, знаете. Вот уже третий год по области путешествую.

— Помню, помню, вы ещё тогда, в обкоме, рассказывали. Насчет муштабелей… Как с ними, с муштабелями, — не улучшилось дело?

— По-прежнему плохо, Василий Антонович. Ну, об этом потом. Пройдите, пожалуйста, сюда, — пригласил Тур-Хлебченко, — полюбопытствуйте. Это комната, где собраны работы художников колхоза «Озёры». Так сказать, хозяев галереи. Посмотрите, на чем бедняги пишут. На фанере, на досках. Как средневековые богомазы. А краски!.. Тьфу это, а не краски! Муть одна.

Василий Антонович коснулся пальцами: да, фанера вместо холста. Он обратил внимание на серию пейзажей. Чувствовалось, что их писала одна рука, и рука эта принадлежала художнику со своим, каким-то особенным взглядом на природу. Стоит одинокая береза над речным обрывом. За нею — широкие, уходящие в горизонт дали, необъятные просторы; и вот среди них — ощипанное ветрами, упрямое дерево. Или другой сюжет: снова простор — бескрайнее, унылое, поросшее клюквой болото, и среди болота — как только там и оказавшийся? — обкиданный лишайниками и мхами, огромный валун. Затем ещё: стреноженная лошадь среди лугов; солнце зашло, и лошадь — только силуэт на угасающем небе. Или вот стог, облитый лунным светом. Дальше — человек на длинной вечерней дороге… На всех картинах — отчетливые тени, отчетливые пятна света. Довольно точный рисунок.

Василия Антоновича поразило общее настроение пейзажей, — настроение раздумья. Если всмотреться, вдуматься, то и береза раздумывает, и валун морщит каменный лоб, и стог о чем-то думает, и лошадь, и человек среди дороги…

— Кто же этот мастер? — спросил Василий Антонович, пытаясь прочесть витиеватые подписи.

Из толпы к нему вытолкнули маленького веснушчатого председателя колхоза.

— Вот он. Мастер!

— Товарищ Соломкин? — поразился Василий Антонович. — Это ваши картины?

— Я, — ответил тот тихо и почти виновато; а сказав, стал медленно, но густо краснеть.

— Поздравляю! — Василий Антонович пожал ему руку. — Это же очень интересно. Где вы учились?

— В школе немного. А главное — сам. Баловался смолоду. Тогда же и забросил все, ленился. Только теперь вот, под старость, дурить начал.

— Какая же старость! Сколько вам? Сорок два? Цветущий возраст. Молодец, товарищ Соломкин! Честное слово, молодец.

— Вот молодец, говорите… — Из толпы вышел старичок, тоже, как Соломкин, рыжеватый, усыпанный веснушками. — А этому молодцу районный исполком выговор прописал. Вот как получается, товарищ Денисов.

Ну, наверно, выговор все-таки не за живопись! — Василий Антонович засмеялся.

— Вот как есть — за нее!

— Это отец мой, — сказал Соломкин, отстраняя старика. — Путает он.

— Где же я, Григорий, путаю? Чего путаю? Сам путаешь, товарищу Денисову голову морочишь.

— Правильно, правильно, — подтвердил секретарь партийной организации Никешин. — Дали Соломкину выговор, Василий Антонович. Сейчас объясню. Шел сев. Весна была поздняя, сами знаете. Отставали маленько. А тут председатель райисполкома, товарищ Шишкин, сам лично прикатил. Обошел поля, с народом потолковал — то да се. И, конечно: «Где председатель?» — «Не знаем», — говорят ему. В одном месте сказали: «Не знаем», да в другом опять: «Не знаем». Злиться стал. Ходит, пушит всех… И натолкнись он на Григория. Сидит Гриша на пригорке в самый что ни на есть крутой момент для колхоза и какую-то опаленную молнией колоду срисовывает на фанерку. Тут ему товарищ Шишкин и выдал в полную мощь. «Такой-то ты, говорит, руководитель! Картинками балуешься, а сев завалил». Вынес вопрос на исполком. Обеспечили Грише выговорок.

— Вот вам и молодец! — снова вступился отец Соломкина. — Кого и слушать-то?

— Да уж кто повыше, того надо слушать, папаша, — сказал Василий Антонович.

— Уж выше-то вас куда! — согласился старик.

Все весело рассмеялись.

— Ничего, товарищ Соломкин. — Василий Антонович дружески положил руку на плечо председателю колхоза. — Не огорчайтесь. Искусство — оно вроде партийной работы, дело взрывчатое. Оно требует риска и жертв. Тоже, бывает, увлечешься чем-нибудь, про все иное забудешь. А тут тебе раз — и напомнят. Ничего.

Он всматривался в рябенькое лицо Соломкина, в его умные глаза в белых ресничках. Многое можно было увидеть в этих глазах. Может быть, именно великие колхозные трудности, может быть, нелепые выговоры ни за что, — может быть, все вместе взятое и положило печать больших раздумий на пейзажи, выписанные рукой Соломкина, человека, судя по всему, с тонкой, чуткой душой.

— Ничего, — повторил Василий Антонович. — Выговоры забудутся, а пейзажи ваши останутся, товарищ Соломкин.

В окружавшей толпе он увидел человека, лицо которого ему показалось знакомым. Но кто это, припомнить не мог, и все на него посматривал. Тот наконец подошел.

— Не признаете, Василий Антонович? Я Лебедев, инженер.

— А! С Машиностроительного? Да, да, да!

— Вы зимой у нас были. На мой участок зашли.

— Вспомнил, вспомнил. Что, тоже на открытие картинной галереи приехали?

— По другому делу. Я уже пятый день здесь. Между прочим, чудаки эти хотя и вбили себе в голову, что им непременно картинная галерея нужна, а у самих, Василий Антонович, труд на производстве организован, как при царе Горохе. Никакой, ну ни малейшей механизации. Кроме, понятно, пахоты, уборки зерновых да молотьбы. А что касается животноводства, заготовки кормов — на нижайшем уровне живут.

— Это верно? — спросил Василий Антонович председателя, слушавшего разговор.

— Верно, Василий Антонович, — ответил тот. — Врать не буду.

Лебедев продолжал:

— У них бы и этого здания не было, если бы не мы, не завод. Мы же их шефы. Кирпич им дали, лес дали, краски дали. Наши ребята — штукатуры, столяры, маляры — всю зиму сюда ездили. Они ведь ни черта здесь сами не умеют. А с механизацией… посмотрел я, посмотрел… я же инженер-механик, Василий Антонович. Посмотрел, говорю, и решил заняться их колхозом. Что думаю сделать? Устрою им в коровнике автопоилки. Установлю транспортную систему для подачи кормов, для очистки скотных дворов от навоза. Механизирую подготовку грубых кормов. Все будет делать машина: измельчивание, запаривание, из-вееткование. Словом, к зиме они у меня начнут жить по-другому.

Лебедев не стеснялся в словах, в выражениях, вовсю ругал руководителей колхоза «Озёры». Те стояли и терпеливо слушали. Так терпеть могут только того, кого уважают, за кем считают право разговаривать в таких тонах.