Брожение - Владислав Реймонт

— Глоговский! — буркнул драматург Осецкой, которая меж тем повалилась в кресло и запыхтела, словно локомотив.

— Глоговский! — И он с любопытством поглядел на Зосю, которая смутилась и присела перед ним, как девица из пансиона.

— Глоговский! — И он пожал узкую, затянутую в лайковую перчатку руку Залеской.

— Глоговский! Глоговский! — бросил он уже со злостью Залескому и Сверкоскому. Затем он поклонился стульям, украдкой плюнул и, выпустив руку Орловского, стал у рояля, рядом с Янкой. — А что, я бы с успехом мог стать лакеем: хребет у меня гибкий, — зашептал он. — Знаете, только из-за одних этих официальных представлений, которые я так ненавижу, я порву когда-нибудь с людьми; я чувствую себя в эти минуты так, как должна чувствовать себя обезьяна в ошейнике, наряженная в платьице. А этот пончик — прелесть! — И он кивнул в сторону Зоси.

— Панна Янина, не сыграете ли вы нам что-нибудь? — слащавым голосом попросил Залеский и низко склонился перед ней, показав весь свой пробор от лба до затылка.

— При пани Стефании я не смею.

— Вы слишком любезны, право же, слишком любезны. — Залеский снова расшаркался, подкрутил усы, вытянул манжеты, поправил галстук и двинулся к Зосе.

— Этот павиан создан играть любовников где-нибудь на провинциальной сцене. Он строит такие рожи, как Вавжек или Владек, помните?

Янка кивнула, подумала о чем-то и отошла.

— Господа, не сыграть ли нам в преферанс? — предложил Орловский.

— Если возражений нет, я согласен, — пробормотал Сверкоский. Он сидел рядом с Зосей в тесном черном сюртуке с миной голодного пса, искоса поглядывая на Янку.

— Я не умею, — сказал Глоговский.

— Значит… я, Сверкоский, Залеский и, быть может, вы, сударыня? — обратился он к Осецкой.

— С удовольствием. После смерти покойного мужа, царство ему небесное, это единственное развлечение бедной, одинокой вдовы… А может, и вы, пани Гжесикевич, сыграли бы с нами?

— Нет, нет, я в карты не умею.

Мужчины встали; в соседней комнате уже готовили столик и зажигали свечи. Сверкоский виляющей походкой расхаживал по комнате, считал присутствующих, комбинировал какие-то числа, беспрестанно следил то за Янкой, занятой хлопотами в комнате отца, то за Анджеем, вступившим в беседу с Залеским, то за Глоговским, который стоял посреди гостиной, засунув руки в карманы. Расправив плечи и наклонив немного голову набок, он присматривался к Зосе, щебетавшей о чем-то с Залеской.

— Кто же сегодня на службе? Здесь я вижу всех! — с наивным лукавством спросила Зося.

— Пан Бабинский и мой муж, но до двенадцати пан Бабинский дежурит один.

— Правда! Я совсем забыла, что есть еще пан Бабинский.

— Как поживают ваши внуки, сударыня? Да, да, ваши внуки, пани Гжесикевич?

— Давненько уж я их не видывала, поди, целый год… с прошлого года, — поправилась она. — Моя Юзя недавно письмо от них получила: ничего, живы-здоровы, учатся.

— Не правда ли, панна Янина очаровательна?

— Такую другую трудно сыскать: и пригожая, и ладная, и ученая. Настоящая барыня.

— Анджей тоже красавец, — вставила Осецкая.

— И то правда, парень что надо! Таких сыновей мало на свете.

— Я слышала, он женится? — спросила Осецкая, таинственно улыбаясь.

— Вроде бы время, но можно и подождать… — вывернулась старуха.

— Я сменил свой велосипед, купил «бренсборо», привезут — покажу.

— Ага, значит, вы того, кружитесь? — спросил Глоговский, прочертив пальцем в воздухе круг на высоте лба Залеского.

— Тренируюсь, — поправил с ударением тот. — В этом году я участвовал в гонках «Варшава — Радом», пришел четвертым: плохо подготовился, да и скверный был велосипед; но в будущем году наверняка приду первым.

— Ничего удивительного, у вас такие многообещающие ноги! — невозмутимо съязвил Глоговский.

— Верно! Вот, потрогайте мои мускулы — стальные, клянусь женушкой. — Он нагнулся и самодовольно ощупал свои икры. — Посмотрите, господа!

— Верим, что это первые в Польше ноги; но я бы хотел спросить вас как специалиста: зачем вам вся эта суетня — тренировки, гонки, рекорды?

— Стану первым гонщиком Королевства Польского, получу медаль…

— Отлично, ну а дальше что?

— Как что? Буду чемпионом, разве мало? — ответил Залеский, дивясь глупости Глоговского.

Анджей смущенно отвернулся, так как Глоговский самым серьезным образом пожал руку Залескому и растроганно произнес:

— Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь — поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? — спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.

— Залеский! Генрик Мариан Залеский!

— Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, — он стукнул себя по лбу, — смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!

— Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…

— Глоговский, Пафнутий Симфориан! — изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.

— О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.

— Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, — со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.

— Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, — Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.

— Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.

— Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.

— Вас это развлекает?

— Нет, я наблюдатель, это моя специальность — ясно, сударь?

— Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?

— Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?

— Так ведь Ануся присматривает за ними.

— Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, — сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.

— Господа! Стол для игры готов, — пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.

— Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю — могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! — отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.

— Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…

— Литератор, драматург, романист, — объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.

— Литератор! — прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. — Драматург! Романист! — Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.

— Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, — сказала она, поправляя кольцо на пальце.

— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?

— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.

— И, конечно, огромное.

— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.

— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно поддакнул он.

— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…

— Семь пик. Без козыря!

— Мои!

— Семь треф!

— Мои!

— Семь червей.

— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.

— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала: