Царь нигилистов - Наталья Львовна Точильникова

до старости и потом был похоронен в том же храме, рядом с остальными сорока шестью.

Однако могил там не сорок семь, а сорок восемь. Помните того человека, который пнул ногой Оиси, когда тот пьяный валялся в грязи? Так вот, этот человек пришел на могилу ронинов, преклонил колени перед надгробным камнем Оиси, сел на пятки, сделал земной поклон и сказал: «Сумимасен, Оиси-сан! Как я ошибался в тебе. Мне просто совершенно нет прощения!»

И сделал себе харакири.

После чего его похоронили рядом с остальными.

Не прошло и двух недель после казни ронинов, как в театре в Эдо была поставлена первая пьеса по мотивам их истории. Ее, конечно, тут же запретила цензура, но тогда, подальше от столицы, в провинции, поставили еще с десяток пьес.

И все газеты обсуждали событие, и все знатоки кодекса «Бусидо» спорили, правильно ли поступили верные ронины, и не было ли где-то, часом, отступления от высоких принципов самурайской чести, и поэты писали стихи и пели песни.

Предсмертные танка ронинов сохранились, и мне особенно нравится стихотворение Оиси. Я его дословно не помню, но смыл примерно такой: как хорошо, отбросив бренное тело, любоваться ясной луной, плывущей в безоблачном небе.

— Все? Занавес? — спросил Никса.

— Да. И аплодисменты.

— После такого не аплодируют, после такого молчат.

— Александр Александрович рассказал страшную сказку, — сказал гувернер. — Хорошо рассказал.

— Ну, какая это сказка, Николай Васильевич! К могилам 47 ронинов до сих пор паломничество. Могилы-то сохранились. И пьесы до сих пор ставят, и есть целые циклы гравюр с изложением этой истории. И наверняка их купить где-нибудь можно. Видел где-то одну такую. На ней советник Оиси с двумя мечами бьется в поместье Киры с самураями врага. И над ним столбики иероглифов с изложением событий. Вообще-то такая книга с картинками и короткими надписями называется «манга», а художник, который такое рисует: «мангака».

— Саша, а ты можешь написать все японские слова, которые ты знаешь? — попросил Никса.

— С переводом?

— Да.

— Конечно. Можно карандашом?

— Не важно. А я пока деревянный меч поищу.

Зиновьев вышел покурить, Никса свалил в соседнюю комнату искать меч, а Саша сел выписывать слова.

«Спасибо», «извините», «да», «нет», приветствия и обращения, все суффиксы (от «сан» до «тян»), терминология кэндзюзу, кендо и даже чуть-чуть карате, все, что помнил из аниме, ну, и всякие там татами и токонома.

Одного листочка не хватило, пришлось брать еще, потом еще. Всего слов набралось штук пятьдесят.

Вернулся Никса.

— Слушай, а я, кажется, знаю японский лучше болгарского, — сказал Саша и протянул ему листки.

— Отлично! — сказал брат. — Откуда ты этого набрался?

— В будущем японская культура очень популярна, примерно, как сейчас французская. «Харакири» так даже переводить не надо, вошло в русский язык. И я пять лет занимался кэндзюцу. Правда, давно.

— Научишь меня?

— Конечно.

Никса выложил на стол деревянную саблю.

— Вот! — сказал он.

Это была именно сабля, под одну руку и характерным изгибом рукояти.

— Не пойдет! — заключил Саша. — Может быть, можно из Японии настоящий боккэн выписать? Торговля же есть.

— Можно, но долго, — возразил Никса.

— Может, у тети Ани завалялся?

— Вряд ли. Ну, кому нужен деревянный меч?

— Грубые южные варвары, — вздохнул Саша.

— Можно выточить, — предложил Никса. — У нас есть токарный станок.

— Токарный станок?

— Да, конечно. Не помнишь? Нас же учили ремеслу. По примеру Петра Первого.

— Ты, что хочешь сказать, что ты умеешь с токарным станком обращаться?

— Что в этом удивительного?

— Ты посмотри на себя в зеркало, Никса! В переводчика при коллегии иностранных дел я еще поверю. Но не в токаря!

— Вообще-то столяра. Но не бог весь что: палку выточить.

— Ладно, гражданин Романов. Если нас свергнут, с голоду не умрем. Главное, чтобы не расстреляли.

С крыльца послышались голоса. Один принадлежал Зиновьеву, а во втором Саша узнал голос Григория Федоровича Гогеля.

Вскоре Гогель показался в дверях.

— Николай Александрович, Александр Александрович, вас желает видеть Ее Императорское Величество Мария Александровна!

Глава 14

— Ну, пойдем к мамá, — сказал Никса.

Вот и гостиная императрицы. Эркер с тремя окнами, выходящими в сад. Белые шторы в цветах сирени и такая же обивка диванов и кресел… Почти стиль «Прованс». Если бы не готическая мебель с деревянной резьбой, тяжелая бронзовая люстра со многими свечами и итальянские пейзажи на стенах.

Мамá на диване в окружении нескольких дам. Царь тоже здесь: за отдельным столиком играет в карты со статным стариком. У него седые усы и пышные бакенбарды.

Объятия: сначала с папá, потом с мамá…

То, что мамá его не очень жалует, Саша предположил еще в первый день, когда она, придя его проведать, задержалась очень ненадолго, а потом вовсе не проявляла к нему интереса, так что Саша быстро понял, что он на положении гадкого утенка. Зато Никсу Мария Александровна непрерывно гладила взглядом. Не то, чтобы было завидно, скорее немного больно.

В центре комнаты стоял рояль, и Саша тут же заподозрил, что он не зря там стоит.

— Саша, Григорий Федорович говорил, что ты сегодня играл в библиотеке какую-то прекрасную пьесу, — сказала императрица.

— «К Элизе», — кивнул Саша.

— Сыграй, пожалуйста!

Саша положил руки на клавиши и попытался забыть обо всем, кроме музыки и пейзажа за окном. Кажется, ни разу не ошибся.

Когда он закончил, все смотрели на него, как на эльфа из Лориэна. Даже взгляд мамá стал почти таким же, как на старшего сына.

И только Никса ухмылялся: «Ну, это же Саша! Он еще не такое умеет!»

— Саша, ты говорил, что это Бетховен? — спросила императрица.

— Да, мамá.

Кажется, он впервые назвал ее «мамой».

— Но никто не знает этой пьесы… ведь так?

И она обвела глазами дам, государя и его карточного соперника.

Все согласно молчали.

— Я не могу этого объяснить, — сказал Саша. — Я просто ее помню, и помню, что это Бетховен. Вряд ли я ошибаюсь.

— Сыграй еще раз, — попросила Мария Александровна.

Саша послушался. Кажется, получилось еще чище.

— Ты сможешь записать ноты? — спросила мамá.

— Да, постараюсь. А есть тетрадь с линеечками?

— Я сейчас пошлю за ней.

— И можно карандашом? А то я боюсь испортить лист.

— Ладно, — вздохнула государыня.

Нотную тетрадь принесла дама, которую Саша сразу выделил среди остальных. Во-первых, ей было явно под тридцать. Во-вторых, на фоне окружавшего мамá цветника она была вызывающе некрасива: круглое лицо, слишком крупный нос, слишком волевой для дамы подбородок. В общем, никакой возвышенной утонченности. Хотя, если бы не цветник, она бы сошла за вполне обычную и даже милую женщину.

У