Год сыча - Александр Аде

– Дозвольте доложить, ваше превосходительство! Дело, к которому вы изволили ручку приложить, раскручивается самым что ни есть надлежащим образом. Ежели ничего форс-мажорного не приключится и… тьфу, тьфу, тьфу… доведем до суда, процесс будет громкий. Городок наш тряханет капитально. Так что разрешите, ваш-ство, проздравить с офигенным успехом и пожелать всяческих благ… Бывай, обормот, не кашляй. Привет семье.

Притормозив, сворачиваю к обочине.

Снег осторожно, точно боясь запачкаться, оседает под ноги прохожих и колеса машин, струящимся занавесом заслоняет прошлое, с холодной неторопливостью стирает из памяти следы Чукигека, Леточки, Клыка, Серого, Катушки, будто и не было их совсем…

Да и существовали ли они в моей жизни?

12 декабря. Среда. Девятый час утра. Морозец. Между многоэтажками светится розоватая полоска зари. Вывожу со стоянки «жигуль», отправляюсь в сторону центра и припарковываюсь возле незатейливой «хрущобы».

Здесь ее архитектурная мастерская.

Едва ли не каждое утро вопреки своей воле приезжаю сюда и жду, волнуясь и злясь на самого себя. Торопятся прохожие, еще не слишком отчетливо различимые в рассветной полутьме. Вот появляется она, одна из многих, и мне кажется, что ее каблучки стучат по моему сердцу…

… За ней уже давно затворилась дверь, а я все не могу тронуться с места…

А потом в темноте, но уже вечерней, подкатываю к ее дому и снова жду и ревную – бешено, надсаживая нервы, как обманутый муж. Когда, не зная, что изводит меня, она возникает возле подъезда, вылезаю из «жигуля», бегу по снегу, догоняю ее возле лифта. Невидимый лифт, гудя, повизгивая, по-стариковски кряхтя, спускается с десятого этажа, и у меня есть минута, чтобы сказать, как я тоскую.

– Привет, – говорю я, протягивая ей букет бордовых роз. И чувствую, что останавливается сердце.

– Спасибо, – она улыбается ласково и сдержанно, как посторонняя.

Она вошла с холода, и лицо у нее усталое и немолодое, но от этого она еще ближе, роднее.

– Можно, я поднимусь к тебе?

Она отрицательно качает головой.

– Ты жестока.

– Я реалистка, милый.

Лифт с железным звуком разевает пасть. Стоит только протиснуться следом за Анной, нажать кнопочку, вознестись на ее этаж, в ее квартиру – и там, в затемненной спальне, я снова обрету счастье. Но какая-то неодолимая сила, точно невидимая ладонь, упирается в грудь. Анна уплывает вверх, а я остаюсь. Медленно выхожу на улицу. Меня словно выпотрошили, оставив пустую оболочку.

– Такие вот дела, любезный, – обращаюсь к «жигулю», заводя мотор. – Как же мне быть-то, а?..

И, не выслушав ответ, направляю своего Росинанта туда, где среди холодных огней светится теплый прямоугольничек моего жилья.

28 декабря. Пятница. Сегодня добиваю последнее в этом году дело.

Раннее утро. Усеянная звездами темнота отступает неторопливо, нехотя, и так же медленно, с тяжелыми продолжительными боями, продирается бледный рассвет. Подруливаю к маленькому особнячку, выстроенному еще в позапрошлом веке. Покинув тачку, поднимаюсь по ступенькам, отворяю фирменную дверь – и попадаю в блистающий чистотой современный офис. Элегантная секретарша – она же любовница начальника – приглашает в кабинет шефа. Захожу. Клиент, наряженный в дорогой костюм, спрашивает деловито и властно:

– Ну что?

Выкладываю на стол из мореного дуба снимки. Оптика у меня средняя, но два целующихся голубка – юная жена клиента и мускулистый хлопчик – различимы вполне отчетливо.

Клиент озабоченно скребет плешь, с кривой усмешкой замечая, что это у него пробиваются рога, и мне по-мужски становится жаль его. Но это чувство мигом улетучивается – брызгая слюной, он принимается орать. Поддельный лоск слетает с него, и я вижу перед собой коренастого пузатого сорокапятилетнего хмыря с ежиком светло-русых волос и красной от натуги мордой. Его энергичная речь, состоящая из мата с редкими вкраплениями цензурных слов, сводится к тому, что он, идиот, женился на смазливой нищей сопле, осыпал бриллиантами, купил иномарку, а она вон как отблагодарила! Наконец, слегка подустав, он уже спокойнее подводит итог:

– Я ее, потаскуху, оставлю, в чем подобрал, – голой. Камни будет жрать, стерва… А он кто такой? – спрашивает мужик, тыча пальцем в фотографию.

Прямо глядя в его глазенки цвета водянистого чая, называю «заборских» – знаменитую в нашем городке бандитскую группировку.

– Он у них вроде серого кардинала. Не высовывается, но всех держит в руках.

Я здорово рискую, но сегодня мне, похоже, фартит. Толстяк спрашивает испуганно и растерянно:

– Что же теперь делать?

– Оставь все как есть. – Впервые за время нашего общения обращаюсь к нему на «ты». – Авось само рассосется.

– Лады. – Солидно кашлянув, он достает бумажник, небрежным жестом швыряет на стол несколько купюр. Это больше, чем мы договаривались. Поясняет с презрительной гримасой: – Тут еще премия за хорошую работу.

В другое время я кинул бы эти бумажки в его ряху, но сейчас случай другой. Понимаю: мужику стыдно передо мной за то, что так откровенно струсил. Унижая меня, он пытается обрести привычное самоуважение. Если сейчас задержусь хоть на минуту, примется откровенно хамить. Молча беру деньги и выхожу.

В «жигуле» достаю мобильник и набираю номер. После долгих гудков раздается девичий голос, чуть гнусавый и сонный:

– Аллоу.

И я как будто вижу ее, куклу Барби, собиравшуюся в начале этого года от скуки переспать со мной. Тогда я работал на нее, выясняя, не трахается ли ее муж с кем-то «всерьез».

– Слушай сюда, – говорю я напористо и нагло. – У меня имеются фотки, где ты и твой хахаль лобызаетесь перед тем, как упасть в кроватку. Я щелкнул вас из дома напротив. Что ты нашла в этом массажисте, дуреха? У него же ничего нет, кроме смазливого рыльца, крепких пальцев и еще одного инструмента, которым он очень гордится. Муж о твоих проделках не знает. Пока. Но могу показать снимки ему… Чего молчишь, онемела от счастья?

– Что вы хотите? – теперь ее голосок испуганно подрагивает.

– Обычно я говорю: хрустов, и побольше, но под Новый год я делаюсь добрым. Значится, так. Массажиста ты бросишь, а с мужем станешь ласковой, как в первый день знакомства. И не будешь ему изменять. Ровно три года. А там поглядим. Договорились?

– Да, – выдыхает она.

– Считай, что это подарок от Деда Мороза. И не вздумай нарушить наш договор. Я за тобой буду следить. Чуть что – снимки лягут на стол твоего супружника, а он на расправу скорый. Пока, красавица. С наступающим!

Откидываюсь на спинку сиденья. За ту минуту, что длилось мое сольное выступление, пошел снег – точно ждал, когда я поставлю точку в этом деле. Он все прибывает. Пространство вокруг машины становится белым и движущимся. Включаю «дворники». С холодной бесстрастностью метронома они смахивают снежинки, а я разговариваю сам с собой.

«Эй ты, альтруист хренов, эти моральные уроды наверняка когда-нибудь разбегутся. Барби продастся другому беременному денежками брюхану, а ее благоверный купит новую куколку. Ради чего ты старался, придурок? А если бы оказалось, что твой клиент связан с «заборскими»? Тогда вранье вышло б тебе боком. Ищешь неприятностей на свою задницу?» – «Не знаю, – честно отвечаю сам себе, – наверное, хочется хоть кому-нибудь сделать добро, чтобы под Новый год отскрести свою покрытую заскорузлой грязью душу…»

На этом я прекращаю диалог, включаю зажигание и пускаюсь в путь под бесконечным снегом…

31 декабря. Понедельник. В этот вечер мы с Сероглазкой по традиции остаемся дома, чтобы встретить Новый год вдвоем.

Я наряжаю синтетическую елочку, бережно нанизывая игрушки своего детства: плоский картонный «зил», такой же картонный паровоз, балерину и хоккеиста с кукольными мордашками и прочий, можно сказать, антиквариат, который в послевоенное время покупали еще мои дед и бабка. Эти игрушки я три года назад выпросил у матери. Многие из них поизносились, золотая и серебряная мишура заплелась в гордиевы узлы. Но я не выбросил ничего.

Сероглазка накрывает на стол. При свечах, в колеблющемся полумраке выпиваем за покидающего нас старикана. Он был не худшим. Хотя у меня с ним свои тайные счеты, а у жены, наверное, свои. По мере приближения заветной минуты во мне нарастает невыносимая тревога. Наивный пацан по прозвищу Королек нетерпеливо ждет чуда, а потрепанный жизнью человек – другая часть моего я – твердо убежден, что ничего особенного не случится. И эта раздвоенность мучает меня, словно я дерево, которое рассекли пополам.

Каким был для меня уходящий год? Понятия не имею. Знаю только, что за это время мудрее не стал. Не стал и счастливее – вообще-то по восточному гороскопу год был не моим. Впрочем, и следующий не вполне мой.

Пора пожелать всех благ родным и знакомым. В первую очередь звоню маме, потом, превозмогая себя, – отцу. На мои штампованные поздравления следуют такие же затертые фразы, но голоса чуть-чуть подрагивают.