Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд - Клайв Баркер

В амфитеатре что-то зашевелилось. Кэллоуэй отвлекся от мыслей и, сощурившись, вгляделся во мрак. Не Эдди ли нашел убежище в заднем ряду? Нет, конечно нет. Хотя бы потому, что он не успел бы забраться туда.

— Эдди? — козырьком приставив ладонь ко лбу, на всякий случай позвал Кэллоуэй. — Это ты?

Он никак не мог разглядеть двигавшейся фигуры. Вернее, фигур — два человека медленно пробирались к выходу из зрительного зала.

— Это не Эдди? — спросил Кэллоуэй, обернувшись к бутафорскому саду.

— Нет, — ответил кто-то.

Говорил сам Эдди. Он стоял за циклорамой, облокотившись на ограду и держа во рту незажженную сигарету.

— Эдди…

— Ладно, все в порядке, — добродушно произнес актер. — Не унижайся. Не выношу, когда симпатичные мужчины унижаются.

— Может быть, мы как-нибудь впихнем эту сцену с крокетом.

Эдди зажег сигарету и, затянувшись, покачал головой.

— Ни к чему.

— Правда?..

— Да, у меня не слишком-то хорошо получалось.

Скрипнула, а затем хлопнула центральная дверь. Кэллоуэй даже не обернулся. Кто бы там ни был, они ушли.

— Сегодня кто-то заходил в театр.

Хаммерсмит оторвался от листа бумаги с колонками цифр и поднял голову.

— Да?

Движение взметнувшейся челки было подхвачено его густыми жесткими бровями. В деланном изумлении они взлетели высоко над крошечными глазками Хаммерсмита Желтыми от никотина пальцами он теребил нижнюю губу.

— Кто же это?

Не оставляя в покое свою пухлую губу, он задумчиво вгляделся в посетителя. На лице мелькнуло пренебрежительное выражение.

— Какая-то проблема?

— Я просто хочу знать, кто подглядывал за репетицией, вот и все. Полагаю, я вправе спросить.

— Вправе, — повторил Хаммерсмит и недовольно кивнул.

— Я слышал, сюда собирались зайти из Национального театра, — сказал Кэллоуэй. — Так говорил мой агент. Но я не хочу, чтобы к нам приходили без моего ведома. Особенно если это важные посетители.

Хаммерсмит уже вернулся к изучению цифр. В его голосе звучали усталость и досада.

— Терри, если кто-нибудь с Южного побережья придет взглянуть на твое творение — обещаю, ты первым узнаешь об этом. Ты удовлетворен?

Тон был нестерпимо грубый. Он означал: катись отсюда, мальчик, и не мешай занятым людям. Кэллоуэй ощутил острое желание ударить его.

— Я не хочу, чтобы подглядывали за моей работой. Слышишь, Хаммерсмит? И я хочу знать, кто сегодня был в театре!

Менеджер тяжело вздохнул.

— Поверь мне, Терри, — сказал он. — Я и сам не знаю. Полагаю, тебе нужно спросить у Телльюлы. Сегодня она дежурила у входа. Если кто-то здесь был, она не могла не заметить. — Хаммерсмит еще раз вздохнул. — Ну, все в порядке? Да, Терри?

Кэллоуэй вышел, оставив вопрос без ответа Он не доверял Хаммерсмиту. Этому человеку не было абсолютно никакого дела до театра, о чем он сам не уставал повторять. Если разговор шел не о деньгах, он напускал на себя усталый вид, словно эстетические тонкости не стоили его драгоценного внимания. Актеров и режиссеров он объединял одним словом «бабочки». Беззаботные однодневки. В мире Хаммерсмита вечными были только деньги, а театр «Элизиум» стоял на его земле. Хозяин этой земли мог получать солидную прибыль, если действовал с умом.

Кэллоуэй не сомневался: Хаммерсмит продал бы театр завтра же, если бы сумел передвинуть его. Такому растущему пригороду, как Реддитч, требовались не театры, а офисы, супермаркеты, склады. Ему нужна современная индустрия. А новая индустрия нуждалась в земельных участках. Никакое искусство не выживет при таком прагматизме.

Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях.

Раздраженный ее исчезновением и грубостью Хаммерсмита, Кэллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, увеличить их на несколько дюймов? Он записал на обороте какого-то счета, который нашел в кармане: «Ограды — побольше?»

Услышав звуки шагов, он поднял голову и увидел, что на сцене появилась человеческая фигура. Плавный выход в центр сцены, как раз посередине между декорациями. Кэллоуэй не узнал этого мужчину.

— Мистер Кэллоуэй? Мистер Теренс Кэллоуэй?

— Да.

Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена сияли бы огни рампы, и вгляделся в темный зал.

— Примите мои извинения, если отвлек вас от размышлений.

— Ничего страшного.

— Я хотел бы поговорить.

— Со мной?

— Если не возражаете.

Кэллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя.

Он с головы до пят был одет в серое. Серый шерстяной костюм, серые ботинки, серый галстук.

«Паршивый пижон», — неприязненно подумал Кэллоуэй.

Однако сложен отлично. Широкополая шляпа, затеняла черты его лица.

— Позвольте представиться.

Ясный, хорошо поставленный голос. Идеально звучал бы за кадром в рекламе — например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно ласкал слух.

— Моя фамилия Личфилд. Но не думаю, будто она что-то значит для человека вашего нежного возраста.

«Нежный возраст». Ну-ну. А может быть, Кэллоуэй все еще похож на вундеркинда?

— Вы критик? — осведомился он.

Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка.

— Бог свидетель, нет, — ответил Личфилд.

— Извините, но я в затруднительном положении.

— Не стоит извиняться.

— Это вы были сегодня в зале?

Последний вопрос Личфилд проигнорировал.

— Я понимаю, вы занятый человек, мистер Кэллоуэй, и не хочу отнимать у вас время. Театр — мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.

Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Кэллоуэй чуть не плюнул с досады. Слишком много он повидал этих «союзников», при первом удобном случае предававших его: невыносимо назойливых драматургов или актеров, которых он сам изводил насмешками. К черту братство — это грызня голодных псов, как и в любой другой сфере человеческой деятельности.

— У меня, — продолжил Личфилд, — вечный интерес к «Элизиуму».

Он довольно странно выделил слово «вечный». Оно определенно прозвучало с похоронным оттенком Навеки со мной.

— Вот как?

— Да, за многие годы я провел немало счастливых часов в этом театре. И искренне сожалею о том, что принес вам горькую весть.

— Какую весть?

— Мистер Кэллоуэй, я вынужден сообщить, что ваша «Двенадцатая ночь» будет последней постановкой «Элизиума».