Красивые штаны. Рассказы и фельетоны (сборник) - Валентин Катаев

Вот, дорогие товарищи, до чего может довести долгий ящик!

Это только один экземпляр.

А сколько их, этих долгих ящиков, висит по линии железных дорог?

Сколько их скрывается в письменных столах администраторов?

Сколько их в учкпрофсожах, месткомах, линейных конторах, и т. д., и т. д.? Уму непостижимо!

Ищите их, товарищи! Выводите их, негодяев, на свежую воду! Уничтожайте их! Превращайте их в честные, деловые, скромные, советские просто ящики!

1926

Общий любимец

– Здравствуйте, Вера Федоровна. Что это вы такая расстроенная? У вас неприятности?

– И не спрашивайте.

– Что случилось?

– Уезжаю.

– Куда?

– И не спрашивайте. В провинцию.

– Надолго?

– И не спрашивайте. Навсегда.

– Навсегда? А, боже мой! Но почему же?

– И не спрашивайте. Вообразите, вдруг, ни с того ни с сего, моего Николая Борисовича – бац! – снимают с работы и вдруг, ни с того ни с сего – бац! – бросают в провинцию.

– Вы шутите! Такого обаятельного человека?..

– Представьте себе. Именно такого. И именно обаятельного. Разве у нас умеют ценить хороших людей? И главное, что обидно? Обидно, что это уже третий случай. Сначала он, как вы знаете, был директором объединения Паротрубодизельтурбошкивмет. Его буквально все обожали. Верите ли – не то что со швейцаром, со всеми уборщицами за руку здоровался, истопника по имени-отчеству называл, помощнику старшего бухгалтера на полторы тысячи золотых зубов вставил. Никому никогда обидного слова не скажет. Никого не притесняет. Наоборот. Старается, чтобы каждому было приятно. В других предприятиях вечно шум, споры, дебаты, дискуссии, производственные совещания, реорганизации, рационализации, соцсоревнования, – словом, не служба, а сплошная мигрень. А у Николая Борисовича все тихо, дружественно, любовно. Поссорятся, бывало, два каких-нибудь начальника. Один кричит: «Мне, дескать, производственный план срывают – материалов в срок не везут, я требую, чтобы в это дело вмешалась комиссия Совконтроля!» А другой ему отвечает: «Вы бы лучше, чем кричать, товарищ, позаботились рассчитаться с нами за второй квартал. А Совконтролем нас не пугайте. Сами под суд попасть можете за головотяпство». И тому подобное. А мой Николай Борисович слышит эти крики и только улыбается своей сияющей, общечеловеческой улыбкой. «Ну что вы, дорогие мои друзья, кипятитесь? Зачем себе зря нервы треплете? Успокойтесь. Не волнуйтесь. И вы, Иосиф Матвеевич, чудесный работник и хороший человек, и вы, Николай Сидорович, прекраснейший производственник и хороший человек. Так зачем же вам между собою враждовать? Все само собою наладится. Все образуется. И кредиты как-нибудь образуются. И производственный план как-нибудь не сорвется. Напрасно кровь себе портите. Ну чего вам не хватает? Может быть, вы Иосиф Матвеевич, переутомились, переработались? Так в чем же дело? Берите денег, поезжайте месяца на полтора в Кисловодск, на Ривьеру, отдохнете, деток с собой возьмете. А вы, Николай Сидорович? Ну на что это похоже? Совсем измотались. Может быть, вам жалованья прибавить? Так я это сейчас устрою… Вот и все в порядке. Ну, перестали друг на друга дуться? И отлично. Подайте друг другу лапки, и больше чтоб у меня – ни-ни. Никаких этих волнений. Люди нашей великой эпохи должны жить мирно, согласно, радостно». И, знаете, все так хорошо устроит, уладит, помирит. Верите ли, подчиненные его прямо-таки на руках носили.

– Ну и?

– И не спрашивайте. Сняли.

– За что же?

– «Ты, говорят, всю работу нам развалил». Это Николай-то Борисович! Это он развалил-то! Этот деликатнейший человек, от которого никто грубого слова никогда не слышал!

– Чудовищно!

– И не спрашивайте. Затем, значит, бросают его заведовать издательством «Буревестник». Приходит мой Николай Борисович в издательство, а там сплошной кошмар. Вы себе представить не можете, что делалось. Все друг друга критикуют, бракуют, выправляют, что-то там не принимают, что-то сокращают. И все, конечно, к Николаю Борисовичу. Словом, тихий ужас. Приходит, например, молодой человек. Говорит – писатель. А у самого такое милое-милое, симпатичное-симпатичное лицо. «В чем дело?» – «Зарезали», – говорит. «Кого зарезали?» – «Роман мой зарезали». – «Почему же?» – «Говорят, безграмотный». А сам чуть не плачет. Николай Борисович, конечно, стал его утешать, чаю предложил, папиросы поставил. «Давайте, говорит, ваш роман, а ну-ка, мы его сейчас посмотрим». Взял рукопись, стал читать: «Шебуршастое небо дымилось над колхозной околицей. Лобатые облака перекатывались по ярам да чащобам. Теребенькало». «А что вы думаете, говорит, ей-богу, недурно. Совсем даже недурно. Прямо сказать – талантливо. Поздравляю вас, молодой человек. Прекрасный роман. Не расстраивайтесь. Мы его обязательно напечатаем. Пишите, развивайтесь, растите. До свидания». Вы сами понимаете, «шебуршастое небо», «теребенькало» – это, конечно, далеко не Лидин, но согласитесь сами, зачем молодого человека зря обижать, врагов себе только создавать. А так и молодому человеку приятно, и Николаю Борисовичу приятно, а читатель, может быть, и не заметит. Одним словом, за какой-нибудь год Николай Борисович расположил к себе абсолютно всех авторов. Его вся художественная литература прямо-таки на руках носила. И что же вы думаете?

– Сняли?

– И не спрашивайте. «Он, говорят, нам все издательство развалил. Черт знает каким барахлом завалил рынок». Это Николай-то Борисович? Барахлом-то! Рынок! А?

– Чудовищно!

– Именно чудовищно. Тогда послали Николай Борисовича заведовать по торговой части. Прослужил Николай Борисович год. Его товарищи буквально на руках носили.

– Ну и?..

– Не спрашивайте. Разве у нас умеют ценить хорошего человека! «Ты, говорят, у нас всю товаропроводящую сеть засорил. Всюду чужаков насажал, растратчиков, жуликов». Это Николай-то Борисович? Чужаков-то? Наоборот. Он хотел, чтоб всем хорошо было. Приходит человек. Просит взять на работу. Говорит, что хотя и был когда-то околоточным надзирателем, но, во-первых, давно уже признал Советскую власть, а во-вторых, когда это было! Восемнадцать лет назад! Чуть не плачет. И такой, знаете, симпатичный-симпатичный. Усы мокрые, рыжие!.. Разумеется, Николай Борисович взял. Нельзя же человека зря обижать. Человек – это звучит гордо. И, кроме того, зачем себе врагов заводить? Этому откажешь, тому откажешь – вот тебе уже два врага. А зачем два врага, когда легко может быть ни одного? Но разве у нас с этим считаются? Кошмар!

– Ну и?..

– И не спрашивайте. Теперь едем в провинцию. Что-то будет, что-то будет?

– Да. Нелегко быть обаятельным человеком в наших условиях.

– И не говорите!

1935

Однофамилец

– Вы уволены.

– Почему?

– Как чуждый элемент. Вы родом из станицы Динской?

– Да.

– Ну, значит, вы дворянин Малышевский из станицы Динской, помещик.

– Я действительно Малышевский, действительно из Динской. Но тем не менее не помещик, а, наоборот, сын казака-хлебороба.

– Докажите.

– Хорошо.

И человек отправился из станицы Крымской в станицу Динскую за доказательством своего крестьянского происхождения. Сделать это было очень легко, так как в сельсовете имелись все необходимые документы о том, что сын казака-хлебороба, учитель Малышевский никакого отношения к помещикам той же станицы не имеет.

Учителю Малышевскому тотчас же были вручены все нужные документы.

И отправился человек обратно, довольный, что все так быстро разъяснилось, и, радостный, положил на стол начальства свои документы.

– Вот. Теперь вы видите, что я не помещик?

– Этого мало. Нужна официальная справка.

– Хорошо. Будет официальная справка.

И стал человек ждать официальной справки.

А тем временем с работы успели уволить двух его сыновей как классово чуждых и примазавшихся помещичьих сынков.

Тем не менее официальная справка все-таки пришла, и человек гордо явился к начальству:

– Теперь видите?

– Вижу-то я вижу, но, знаете ли, все-таки, согласитесь, как-то не того… и помещик – Малышевский, и вы – Малышевский… Получается некрасиво…

– Ну, хотите, – взмолился человек, – я вам представлю свидетельство красных партизан, знающих мое безупречное прошлое?

– Хочу.

– Хорошо.

И пошел человек к красным партизанам, которым помогал во время деникинщины, и принес от них бумагу, характеризующую его с лучшей стороны.

– А бумага заверенная?

– Заверенная.

– Ну что ж, ничего не поделаешь… Видно, придется вас обратно на работу принимать… Ладно, работайте.

Восстановили человека, восстановили сыновей его. Пошло все хорошо. Прошел год. И вдруг – бац!

– Вы уволены.

– Почему?

– Как бывший помещик.

– Я не помещик.

– Докажите.

– Я ж вам в прошлом году уже доказывал.

– Докажите в этом.

– Хорошо.

И пошел человек опять в станицу Динскую.

– Дайте справку, что я не помещик.