Обратная сторона - Ольга Иженякова

Говорит Иван мало, в основном за него рассказывают жена и старшая дочь — обе Надежды:

— Вы с папой, пожалуйста, попроще будьте. Он ведь охотник до мозга костей. А охотники вам мало чего могут рассказать. Говорят много обычно те, кто с людьми каждый день общается, с словами правильно обращаться умеет, а папа месяцами пропадает в дремучей тайге, у него даже радио нету. Он абсолютно никаких новостей не знает. Мы ему газеты с собой время от времени даем, но он редко их читает. Иногда вообще не знает, что в стране-то происходит, в мире. А про трагедию в Беслане папа, например, узнал только вчера, то есть два месяца спустя. Долго ругался и от ужина отказался — сказал, что сыт по горло… новостями.

…К ружью Ивана приучил отец. Так вышло, что в расцвете сил он заболел неизлечимой болезнью и каждый прожитый день был на вес золота. Отец решил во что бы то ни стало всех своих четырех сыновей научить охотничьему ремеслу, чтобы, значит, с голоду без него не пропали.

Ивану было шесть, когда он впервые поднял тяжелое ружье, с тех пор с ним и не расстается. Ружье по мере взросления становилось все легче, а вместе с этим приходил и опыт, и знание леса.

Первая серьезная добыча — глухарь. Охотник рассказывает о нем с придыханием, как будто дело происходило только вчера, глаза блестят.

— Мне тогда было семь с небольшим. Иду, гляжу на кедрач, на самые маковки. Накануне снег выпал, но мелкий, несерьезный такой. И вдруг прямо передо мной глухарь — вот такенный (показывает на кухонный стол), на ветке туда-сюда, туда-сюда раскачивается, аж ветка-то прогибается под его тяжестью. Во, птица-то какая! Сейчас таких нету, все мелкие пошли, шустрые. Я прицелился, она — ноль внимания, раскачивается дальше туда-сюда, туда-сюда. Выстрелил. В шею попал. Глухарь неуверенно взлетел, сделал круг и упал на землю, недалеко от меня.

Потом вскоре я еще двоих положил. Радости было — полные штаны. А дома как уважать стали. От старших братьев я после этого дня даже щелбаны перестал получать. Во, привилегии какие! Тяжело оказалось таскать глухарей по первости. Я сам-то был ростом чуть повыше рослого глухаря. Зато сколько радости потом каждый раз было в доме. Глухари, они ведь жирные, вкуснющие! А нас, такую ораву, попробуй прокорми!

Удивляли куропатки. Еще лет пятнадцать назад они были ленивые, непуганые, сидят на ветке аккуратненько, как куры на насесте. Подойдешь совсем близко, выстрелишь, одна упадет, а другие редкий раз реагируют. Это мне запомнилось на всю жизнь.

— Вы всегда с собой в лес берете ружье? — задаю я вопрос Ивану.

— Нет, конечно. Можно ведь просто силки ставить, это тоже охота. На зайца или лису там. Правило здесь должно быть одно — надо убивать ровно столько, сколько тебе и твоей семье надо. И не больше. А охота ради развлечения или отдыха — это, извиняйте господа хорошие, не по мне. За это, как говорят местные ханты, боги наказывают. Вот поэтому я сейчас и на медведя больше не хожу. Шкура мне ни к чему — вон в предбаннике висит, и ту не сегодня-завтра моль побьет, а мясо можно и в магазине купить, сейчас его хоть отбавляй. Медведи, говорят, сейчас болеют чем попало, экология, сами понимаете, какая. Куда это годится?..

Возникает долгая пауза. Я смотрю на богатырские руки Ивана и думаю, что с такой силой, какая наверняка заключена в этих руках, никакой зверь не страшен и ружье не всегда можно с собой брать.

— Ты бы про Белую гору журналистке рассказал, — толкает охотника в бок жена.

— А чего тут рассказывать? — вздыхает Иван. — Белая гора — это запрет. Это крест. Все! Ни-ни. Там раньше, как я понимаю, ханты жертвы приносили. Считается, что на ней все животные неприкосновенны. По местному поверью, на ней разные духи превращаются в животных, а потому убивать их, понятное дело, нельзя. Я раньше, по молодости, во всю эту чепуху не верил. Ну, мало ли что наплетут. Сказки-то многие нынче мастера сказывать.

А тут напарник мой, Витька, взял да и завалил на Белой горе лося. Дело-то обычное, кажнодневное, так сказать. Так у него после этого кругом по жизни нелады пошли. Старший сын через неделю, не поймешь от чего, застрелился, жена ногу кипятком обожгла, а потом и того… стала у нее крыша ехать. Сейчас на инвалидности сидит. Дочь уехала в Ростов к тетке и пропала где-то в дороге. Первые пять лет ее шибко искали. К бабкам обращались, на телевидение центральное, в передачу, которая людей ищет. Красавица редкая была Аленка, коса у нее толщиной в мой кулак… ан нету ее, как в воду канула. Вот и не верь после этого в хантыйские сказки-то…

Иван замолкает ненадолго, а потом, тяжело вздохнув, продолжает:

— После войны развелось в нашей тайге много медведей. Ох, много! Видать, пришли со средней полосы России, там же бои шли. Ну и они, значит, чтобы от войны подальше-то. И жестокие такие, кровожадные, не в пример нашим, таежным. Вред они хозяйству приносили непоправимый. Сначала стали колхозных коров и коней таскать, а потом и до деревенских собак, которые на цепях-то сидят, добрались.

Ружья тогда не у всех были. Нищета кругом. Бывает, услышит в доме хозяйка, как пес скулит, выглянет, а там косолапый его оприходует. Ну и что она, баба, сделает? Закроется на засов покрепче, да и с ребятишками ревет, Тузика своего оплакивает.

Страдали от медведей и люди. Сильно страдали. Одному охотнику, например, медведь ногу откусил, а нашему соседу Митьке лицо до самых костей расцарапал. Еще одному мужику и вовсе голову когтями пробил. Он лет десять после этого еще жил, но уже, как бы это сказать, не в своем уме. И это только у нас. А вообще медведь тогда свирепствовал по всему тюменскому Северу, кого хочь спросите. Лютость свою показывал — мол, зачем его потревожили, с родных мест согнали?

Тогда власти собрались и приняли такое решение: за каждую шкуру медведя выдавать охотнику премию в тридцать рублей, а также четыре талона — на сахар, муку, спички и мыло. Самое главное для жизни. А чего еще, спрашивается, деревенскому человеку надобно?

Тут-то и началась настоящая охота на косолапых. Охотились компаниями по четыре-пять человек, собак специально натравливали. Тогда в наших краях Потапычу туго пришлось. Да и голодные все были. Еду хорошую, почитай, только во сне-то и видали.

Я всю молодость мечтал о таком бутерброде: толстый кусок хлеба, значит, сверху полить растительным маслом, а потом сахаром присыпать. В двадцать семь, кажется, я только смог себе этот бутерброд позволить. Как сейчас помню то удовольствие. В жизни ни о чем другом не мечтал…

Но наиболее сильное впечатление произвела на Ивана личная встреча с медведем.

— Как-то весной я заночевал в лесу у себя в избушонке, вышел по нужде, извиняюсь, штаны приспустил, а медведь прямо на меня как прыгнет, как припрет к стенке, а сам игриво так присел рядом.