Казейник Анкенвоя - Олег Егоров

Митя крутнулся на каблуках и, насвистывая, покинул чертежный кабинет.

Владимир, доселе безмолвствующий, смел со стола бесконечностью многое.

- Какая низость! - вскричал он отчаянно. - Боже, какая низость! Ведь это для нашей организации Пугачев листовки печатал! Ведь он даже и не зеленый!

- Что ему будет?

На мой вопрос Владимир только дернулся всем своим поездом.

- Партия зеленых официально террористической организацией объявлена, - Марк Родионович едва не плакал. - За любое содействие смерть без права переписки.

Бичевание арматурой у позорного столба.

Мне сразу сделалось ужасно холодно. Я сразу понял, что случившаяся беда целиком на моей совести. Нарочно же Виктория при мне велела Мите взять Пугачева. И Митя нарочно при мне час ареста назвал. Отрепетировали. Но я о себе только думал, точно здешние обитатели не из плоти состоят, не страдают, не жертвуют собой, а так. Пустые места. Я подошел к буржуйке, и прислонил обе ладони к раскаленной поверхности бака. Но что с того?

- Помилуй, отец, - бормотал Марк Родионович, обмазывая обожженные ладони мои какой-то гадостью. - Ты-то здесь причем? Для чего терзаться?

Я же сидел на табурете, не смея взгляда поднять на географа. Подловил меня Анкенвой. Скоро и верно становился я в Казейнике падалью.

Во сне я разгадывал символику, и тем разрушал грязный заговор землемеров против человечества. «Перевернутый деревянный циркуль не что иное, как баба, задравшая ноги. А между ними Грааль. Он же знак сельского плодородия. Он же холм Венеры и финансовая пирамида. Расшифровка скрещенного с циркулем заступа далась мне с трудом. Для начала я определил, что мне напоминает сия лопата. Больше прочего лопата смахивала на плоское стальное приспособление для обработки почвы, оснащенное для удобства круглой деревянной рукояткой.

Если бы лопата была совковая, я рассекретил бы участие в заговоре землемеров КГБ. Но лопаты была штыковая. Штыковая лопата не будила во мне ассоциаций. «Штык молодец, встретить чью-то идею в штыки, - лихорадочно размышлял я, переворачивая лопату и так, и сяк, и в профиль. - Как русский за штык берется, так враг трясется. От чего трясется? От смеха? Ясно, любой враг бы животы надорвал, возьмись кто-то из русских голыми руками за обоюдное лезвие. Но что в этом закодировано? Какая в этом периодичность?» Смысл ускользал от меня.

Я топтался, пока землемерие плело свою сеть. И все оттого, что я по наивности не окончил Гарварда. Будь я символист Роберт Ленгдон из Гарварда, я бы давно уже нашумел. Расколол бы эту лопату к чертовой бабушке. Я бы живо нашел ей применение. Но не в моем характере пасовать, уважаемый читатель. И я тайком вклинился в Роберта Ленгдона. Скопировал его замашки. Я стал думать как он, хотя такой бессовестный плагиат фантазии, разоблачившей самую «Тайную вечерю», мне чести не добавил, но цель вскоре была достигнута. Во-первых, лопата сразу обрела последовательность. Штыковая лопата в профиль мне напомнила единицу. Первое из чисел в последовательности Фибоначчи. А это уже зацепка. Далее и штыковые символы набежали. Под определенным градусом здесь и сосок римской волчицы, и расплющенная тиара Папы, и центральный лепесток французской лилии, и, главное, дамское лоно в форме Грааля, как плодородной утвари. Действуя по правилу буравчика, я медленно раскручивал символические козни землемеров, пока не проснулся. А проснувшись, я пришел в крайнее беспокойство за судьбу Виктора Сергеевича Пугачева. Но что я мог изменить, когда пробил час упущенных возможностей? «Не сделанного тоже не воротишь», - с такой только мыслью ушел я утром от Марка Родионовича, оставив ему на прощание канистру медицинского спирта. В коридоре я налетел на слепую гражданочку со строгими глазами, поверх которых были надеты усиленные очки. Перед собой гражданочка несла полотенце на вытянутых руках. Так обычно подносят хлеб-соль дорогому гостю.

- Извините покорнейше, - пробормотал я, хлопотливо и кое-как выбираясь из ее невольных объятий. - Сумерки в коридоре. Темновато. Ни черта не видать.

- Распишетесь? - вместо приема извинений спросила гражданочка.

- Я женат.

Словно бы не услышав моего последнего заявления, гражданочка извлекла из бокового халатного кармана какой-то свиток.

- Трудно предсказать, где колесо фортуны поджидает, - она распустила свиток, обернувшийся плотным бумажным изделием, и протянула мне искусанную шариковую авторучку. - Шла принять холодный душ, а встретила вас, не правда ли?

- Точно так, мадам.

При ближайшем осмотре изделие оказалось грамотой Министерства просвещения СССР, удостоверяющей, что завуч средней школы поселка Казенников Лидия Терентьевна Фирс отныне производится в заслуженные учителя. С печатью и подписью министра. Ниже подписи министра имелись еще три-четыре подписи, расставленные как попало и разными пастами, также подтверждающие факт производства.

- Но для чего вам еще какая-то подпись?

- Вы святой, - коротко пояснила гражданочка, видимо, Фирс. - Я свидетель тому.

- Кому?

- Именно как массы женщин молитвенно тянули к вам руки на Княжеской площади. Воочию.

- Массы женщин молитвенно тянули руки к офицерам СС, отправлявшим их в газовую камеру. Вряд ли офицеров СС канонизировали.

- Мне все равно, - отозвалась заслуженный учитель. - Я атеистка.

- Тогда тем более не понимаю.

- Не проще ли подписать? - мягко, но твердо предложила завуч. - Владимир ванную комнату займет. И надолго.

Я поставил автограф под всеми прочими, отдавши грамоту и ручку безумному завучу Фирс. Это было самое меньшее, что я мог для нее сделать.

- Здесь все знаменитости, каких я повстречала на моем жизненном пути. - Она вплотную приблизила очки к нижнему краю грамоты. - Министр нашего с вами просвещения товарищ Михаил Прокофьев, актер Лазарев, поэтесса Юнна Мориц.

Она заглянула в грамоту, будто дива, позабывшая знакомую партитуру.

- И вот еще режиссер анимации Калишер, и певица-бард Никитина, теперь еще вы. Ах, я прожила на склонах Парнаса и Голгофы!

С этим жарким заключением, она умчалась в совмещенный санузел. А я с тяжелым сердцем вышел не улицу. Служку я знал где искать, и отправился к дому Щукина. Внешне дом казался пустым. Но я сразу заметил казенную полоску с печатями, какие нарезаются для заклеивания дверей. Полоска была сорвана. Я тихо вошел в капитанские покои. Внутренне дом казался пустым. Стащенный на пол с кровати матрас был испачкан кровью. Два быстрых вывода взволновали меня. Первый. Вьюн притащила сюда Лаврентия и провела с ним бурную ночку. Единственное в доме ложе было коротковато для молодого гренадера. Второй. Бурная ночка завершилась кровопролитием.

- Какие новости?

Анечка Щукина молниеносно развернула меня точно свежий номер газеты. Она висела в дверях кладовой, энергично подтягиваясь до шеи к верхнему косяку. Из одежды на ней было что-то узкое на бедрах. Обнаженная ее грудь нулевого размера слегка набухала при каждой следующей подтяжке.

- Ты что, с Лаврентием спала?

- Давай, давай, говори сейчас: «Еще от горшка два вершка, предохраняться надо, он тебе не партия, - Вьюн соскочила на пол, обогнула меня и взялась облачаться в разбросанную по кровати одежду. - А если я узнала в нем Альтер эго?

«Второе я», конечно, сильный аргумент. Особенно у девиц юного возраста.

Свое «второе я», они узнают куда быстрее, нежели первое.

- У тебя отец есть?

- Ну, есть, - ответствовала она тем тоном, в каком сразу читается: «все вы, старые пердуны, одинаковы».

- Хороший отец?

Молчание.

- Вот ему ты и рассказывай про Альтер эго. Коли он хороший, выпорет.

- Представляешь? - тут же сменила тему Вьюн. - Лавочка мой оказался девственником.

- Вижу, - я искоса глянул на испачканный кровью матрас.

- Это моя кровь, - смутилась Вьюн. - Порезалась, когда отбирала у него ножик.

Вьюн показала мне забинтованную ладонь, которую почему-то прежде я не заметил.

- Представляешь? Он хотел кастрировать себя от огорчения, когда у него поллюция случилась. Пришлось вдолбить, что подобное часто случается, когда в первый раз. Это же фактически?

- Не знаю. У меня не было первого раза. Я с третьего начал.

Вьюн посмотрела на меня, как смотрят женщины, внезапно открывшие что-то новое в мужчине, с которым прожили долгую и скучную жизнь.

- Где Лаврентий? Он мне нужен теперь.

- Долг пошел исполнять. Караулить вашу драгоценную личность, батюшка.

- Значит, мы с ним разошлись. Плохо.

- Как у всех отцов и детей, - внезапно изрекла Вьюн слишком зрелое для особы своих лет наблюдение. - Отцы и дети всегда идут навстречу друг другу. И всегда почти расходятся.

Покончив с одеванием, она заварила чай и подала мне в металлической кружке, мною же накануне и растоптанной.

- Лаврентий починил. Пальцы у него тренированные.

Вьюн подсела к столу и скроила многозначительную гримасу.