Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански

ветви ракиты потряхивают на морозном воздухе серебристыми, едва народившимися сережками. Их шелковый пушок только-только вылущился из клейкой капсулы.

Впереди населенный пункт, на подходе к указателю – водная развилка. Из двух путей выбираю самый неприметный, вдоль межи, сокрытой на неприветливой глубине, усеянной ломкой ивой. Деревья торчат торчком – неотесанные существа карстовых мастей, пришвартовавшиеся к подмытому скату: сбритая крона, уродливые ветви, внутренности изъедены временем и изрыгают только гнилую древесину.

Вскоре тропа упирается в очередную речушку – ее-то я и искала, судя по названию на карте. Она не петляет, нацелена прямиком на восток, отстраняясь от всего, что вокруг, образует естественную границу между двумя выгонами, обведенными ивовой изгородью. На скудном берегу никнет прядями отяжелевшая от дождя осока. Вода беззвучно следует своему курсу, когда-то намеченному на чертежной доске, питает всё новые и новые каналы, ветвящиеся к югу и к северу. Окрест застывшие просторы. Свободных мест нет: куда ни глянь – повсюду пашни и луга, вот только скот, для которого они предназначены, еще топчется в хлеву. Один лишь ветер лютует, не дает дышать, противится моему шагу, хочет взять нахрапом. На небе сгущаются мускулистые тучи. Из неопределенного далека слышен гул машин.

Проходит некоторое время, прежде чем взгляд снова цепляется, на этот раз за заросли кизила и терновника, огораживающие угодья, – надежная защита от сурового северо-восточного ветра. Стайка серо-коричневых птах – не крупнее дроздов – свищет над пашней, то и дело приземляясь передохнуть, но при малейших признаках тревоги снова взмывая вверх. Это дрозды-рябинники, отмеченные серыми пятнышками и улетающие на зимовку в Средиземноморье, – непременный ингредиент старинных поваренных книг. Тут же рассекают овсянки, разбавляя воздух пунктирной дроковой желтизной. Ров незаметно полнеет, русло становится шире, уровень воды поднимается, речка, ершась, минует перекрытия механической запруды.

Когда я наконец подхожу к дороге, вставшей у воды на пути, оловянная гладь асфальта кажется потусторонней. Мимо шмыгают автомобили. На севере тянется частокол тополей, в брешах мерцают серобетонные сараи, гнойно-зеленого цвета зернохранилища и белесая пирамида из рулонов сена, обернутых целлофаном. Где-то тарахтит сельхозтехника. Над топью пожелтевших пастбищных угодий беззвучно мельтешат одинокие снежинки.

В прибрежной траве нахожу речную беззубку с коричневыми прожилками размером с куриное яйцо. Изнутри так и сверкает перламутром. Неподалеку клюют воду кряквы, когда я подступаю ближе, отлетают, грубо квохтая и хлопая крыльями, приземляются на ближайшем поле под паром – пугливые, не в пример городским собратьям. Апельсиновыми красками светятся их лапки, на фоне серых угодий головы селезней мерцают павлиновой голубизной. После монохромии последних часов такая пестрота кажется почти экзотической.

Наконец достигаю цели, намеченной для первого этапа. Деревушка называется Вюст-Эльдена: отреставрированная усадьба и ниточка крестьянских домов из коричневого кирпича – всё, что в ней есть. За исключением заброшенной пожарной части и нескольких развалюх-сараев, везде, похоже, водятся люди: окна занавешены, возле ворот машины, вдоль изгородей семенящие куры. Безалаберщина во всем. Название местечка – пустой звук. А ведь восходит оно к цистерцианскому монастырю, основанному в устье Рикка в незапамятные времена, здесь – колыбель Грайфсвальда, которая после Тридцатилетней войны превратилась в руины.

Мобильный снова ловит сигнал. Набираю номер; едва на горизонте замаячило такси, начинает валить снег, настоящий – крупными густыми хлопьями.

Три недели спустя мир делится на больше не, уже не и еще не. Конец апреля. Весна, похоже, утвердилась повсюду. Из окна поезда я видела окропленные зеленым кустарники и терновник с белой пеной цветков. Но здесь, на северо-восточной окраине, рост сдерживается низкими температурами. Солнце светит, но свет его бледноватый. Никакого тепла. Форзиция, как всегда, первая – кажет миру свои четырехлепестковые соцветия, им еще предстоит вспыхнуть серно-желтым пламенем. В молочной дымке утопает деревня, огороженная стеной жилистых тополей, – еще немного, и затеряется, со всеми садами и сараями, среди лугов, подернутых нежной зеленью. Оцепенение снято, промерзшая земля оттаяла, в пейзаже умиротворение, чуть ли не робость, простота. Ивы и березы пока голые, только нежный ворс обволакивает ветви. Колючие изгороди едва зазеленели. Желтоватыми розетками усыпаны молодые побеги терна. То тут, то там висят пожухлые ягоды, еще с прошлого лета. В полутени притаился плющ и нежная, покрытая светлым пушком крапива. Молодой каштан обнажил только что вылупившиеся из лаковой почки помятые листья. Вдоль рва тянется песчаная дорога – две укрепленные ломким гравием колеи, проделанной машинами и сельскохозяйственной техникой. В дебрях кизила и терновника сидят, распушив перья, воробышки. Причитают дрозды, заливается черноголовая славка, заводит один и тот же куплет зяблик. Но постепенно кусты редеют. На мелководье торчит во все стороны смятый камыш, обложенный полусгнившей листвой, дно ржаво-коричневое, почти незамутненное, вода стоит. Соломенным блеском отливает на светло-зеленом ковре тростник, прибитый к земле осенними ветрами, когда был еще сухим и ломким.

Высокое небо подернуто мягкими перистыми облаками, рассеченными потухающими бороздами конденсата, оставленного самолетами. Серо-зеленый лес обозначает восточную границу горизонта. На юге пейзаж распадается: рассеянные как попало поселения, одиноко стоящие деревья и впадины, еще с ледниковых времен. С севера бороздит землю трактор, на хвосте у него висят клубы пыли. На ближайшей пашне пробиваются синеватые ростки зерновых. В воздухе тяжелый запах навоза.

По краям межи цветут пышным цветом хромово-желтые чистяки, одуванчики и калужница с восковыми листочками в виде сердечка. Тут же порхает рыжевато-коричневая крапивница. Жужжит шмель – ищет пищу. Горделивые стебли яснотки тянутся к небу. За пурпурными лепестками не видать ни пестиков, ни тычинок.

Слева на едва приметной возвышенности лесок – укрепился за закаленными на ветру соснами и насыпью из покрытых мхом валунов. Перед валунами, на увенчанных коронами стеблях, коричневеет колония спороносных колосков – по виду вылитые сморчки. Это молодой хвощ, пережиток давно ушедших времен, заклятый враг земледельцев. А посреди дороги в бледно-фиолетовом великолепии вольготничает крохотная зубянка. Высоко в небесах, на этот раз кристально чистых, кружат коршуны, то поднимаясь, то падая, берут обратный курс и, покачиваясь, продолжают наблюдение. Ландшафт окрашивается пепельным светом. Земля будто дышит: медленно, едва заметно. Под зеркальной поверхностью воды колышется, омываемый неслышным течением, курчавый рдест. Вдруг из болота стреляет в воздух цапля, перья – цвета серого шифера. С крыльев крапают жемчужные капли воды. Сделав большой крюк, птица неуклюже поднимается и, втянув плоскую голову, летит в сторону моря. Снова наступает воскресная тишина. Дорога вторит извилистым изгибам реки, неспешное течение которой неприметно берет под уклон. В конце концов вода собирается в резервуаре водоподъемной установки, перед закрытым деревянным шлюзом. Недвижна зеленовато-пугающая хлябь под пленкой из полусгнившего тростника и ряски. Предупреждающий знак: купаться и заходить на станцию запрещено. Узкие железные мостки ведут на другой берег, отсюда река уже походит на реку, широкая и чистая, дальше открытая равнина и нежно-зеленая рябь холмов, за которыми простираются новые леса.

В сочной траве сидит жаба обыкновенная. Миниатюрный палец ее правой лапки покоится на былинке. Застывшие медно-красные глаза под тяжелыми полузакрытыми веками смотрят в пустоту, пульсирует только морщинистое тельце, коричневое, как агат. Покрытое бородавками и песчинками.

Откуда ни возьмись появляются люди. На квадроцикле несется паренек. За ним с истошным лаем бежит спаниель. Взрослые тянут малыша по бездорожью, проходят мимо, не поздоровавшись. Я останавливаюсь, пытаюсь свериться с картой. Воздух свеж и прозрачен, кажется, можно распробовать весну на вкус. На карте ни прибрежной тропы, ни места, где она ныряет в лес. Все пути только в глубине чащи.

Ныряю в ивовую прореху, чтобы следовать течению и дальше, но после изгиба русла начинается черное сырое болото. Насыщенная влагой почва с хлюпаньем противится каждому шагу. Под ногами мягчеет, я всё глубже утопаю в вязкой голой земле. В низинах мелькают черные бездонные промоины. Уже понятно – дальше хода нет и надо возвращаться. Продираюсь неуклюже через пойменный лес, будто нарисованный светло-зелеными мазками, отвожу в сторону молодые ветви, расчищая дорогу, пока наконец, глубоко к югу, скрытая листвой земля не начинает твердеть. Под поблекшим ковром из листьев пробивается истосковавшаяся по свету ветреница, кажет белые головки из холодной лесной почвы. Высоко в кронах деревьев стучит