Книги в огне. История бесконечного уничтожения библиотек - Люсьен Поластрон

К счастью, знание не замедлит сменить гнездо. Постепенно собрания книг, подобранных в учебных целях, скапливаются в соборах, предвестниках университетов: Парижской Богоматери под руководством Пьера Абеляра, Хильдесхейме, Барселоне, Дареме, где в 1200 г. имеется 570 томов (Сорбонна в 1332 г. насчитывает 1720). Книги сначала хранятся в армариях, но число их растет, и возникает необходимость создания отдельного зала, где работают днем, поскольку свечи категорически запрещены. Фонды большей частью включают в себя антологии или компиляции всякого рода, библии, сочинения отцов церкви и жития святых, иногда краткие исторические своды. Вскоре появляются частные собрания, затем печатни. Каталоги становятся все более разнообразными.

Большие западные собрания возникают в XV и XVI вв. у принцев и королей, иногда в домах их советников. Часто это зародыши будущих национальных библиотек. Но прежде они в полной мере испытают превратности бедственной эпохи, когда дилетантизм, волюнтаристские решения и борьба всех со всеми покончат с самыми благородными и внешне неуязвимыми достижениями.

Англия, одна из самых продвинутых в сфере библиофильства стран, превзошла других неразберихой и варварством по отношению к книгам. Второе очевидным образом порождает первое.

Споттисвуд в своей книге «History of the Church and State of Scotland» («История шотландской церкви и государства») говорит, что английский король Эдуард I, разбив сэра Уильяма Уоллеса в 1298 г., сделал все, чтобы «искоренить шотландцев», населявших страну, и для этого «упразднил старинные законы, заставил заменить церковные установления английскими, разрушил древние памятники, воздвигнутые римлянами или их потомками, сжег все письменные акты, равно как знаменитую библиотеку Рестеннот, где среди прочих сочинений хранились книги, привезенные королем Фергусом Вторым из Рима», города, который он опустошил в 400 г.; архив этот был помещен в монастырь на «острове Ионы» с единственной деревней, которая называлась Содор с тех времен, когда там во множестве скрывались друиды, жрицы и спасшиеся после гибели Атлантиды.

Ричард Онджервилл Бери, епископ Дарема, стал основателем нового колледжа в Оксфорде, которому затем отдал свою поразительную личную библиотеку с пятью бенедиктинцами в придачу — для управления. Коллекционером он был всегда, а дипломатические поручения Эдуарда III позволили ему посетить многие книжные лавки, скриптории и архивы Европы с целью удовлетворить свою страсть к изданиям любого обличья и любой тематики: об этом рассказано с педантизмом, равным лишь воодушевлению, в его собственном сочинении «Филобиблон» («Любовь к книгам»). Про Бери с некоторым преувеличением говорили, что у него больше книг, чем во всей Англии. Уильям Чамбр свидетельствует, что епископ завалил книгами свои замки и штабеля их загромождали его спальню до такой степени, что мешали свободно передвигаться. Когда он скончался в 1345 г., библиотека в пятнадцать тысяч изданий (в тысячу пятьсот, поправляют некоторые зануды) была продана, но вырученных денег не хватило, чтобы покрыть непомерные долги, сделанные для ее приобретения, и колледж начал свою деятельность с пустыми книжными полками.

Несомненно, именно Генрих VIII более всего способствовал утверждению скверной репутации своей колоритной страны. Как известно, из-за невозможности развестись по собственной воле и некоторых других причин он превратил Англию в религиозно эксцентрическое королевство, где суверен одновременно является папой. Роспуск орденов и закрытие восьмисот монастырей с конфискацией всего имущества, последовавшие за этим решением, были делом неплохим, однако печальным следствием стало уничтожение богатых библиотек: считается, что тогда погибло около трехсот тысяч книг. Разумеется, самые прославленные рукописи нашли дорогу в королевское собрание, и некоторые эксперты-посредники также смогли удовлетворить свои интересы, но все прочее пошло на практические нужды — зажигать лампы, вытирать обувь и очищать ночные горшки. Когда антиквар Джон Лиланд произвел чистку в пользу короля и «сохранил многих хороших авторов», остальное досталось наемникам, которые старались как можно быстрее избавиться от книг и отдавали их за любую цену: известно, что один торговец сумел приобрести две прекрасно подобранные библиотеки за 40 шиллингов и, не сделав даже попытки их перепродать, счел более выгодным сделать запас «waste paper», иными словами, подтирки всякого сорта. И, как он говорил, конца этим книгам не было.

Эдуард VI показал себя достойным наследником своего прославленного отца, приказав в 1550 г. королевским сбирам уничтожать рукописи с цветными вставками «old learning» («старого учения»). Очевидно, о степени зловредности старой культуры судили по количеству миниатюр и окрашенных буквиц. Иными словами, истреблению подлежали почти все книги богатых библиотек — например, Вестминстерской, которую следовало очистить от суеверий, легенд и всяких там требников, как гласит распоряжение, написанное королевской рукой. Другая рука добавила в постскриптуме, что нужно «срывать с переплетов все золотые застежки и передавать их сэру Энтони Очеру», который, видимо, был назначен исполнителем указа. По этому поводу один из хронистов презрительно замечает: «Нажива тогда удовольствовалась легчайшей вуалью, и придворные самым приметным образом обнаружили свою суть». Из Оксфордской библиотеки книги вывозили телегами без разбора и с таким рвением, что исчезли даже трактаты по математике, хотя они явно не были созданы в монастырях; столь же бесцеремонно обошлись и с собранием, подаренным университету Хемфри герцогом Глостерским и братом короля Генриха V, которое в свое время считалось лучшим в стране (в зависимости от авторов — от 281 до 600 книг, но самых роскошных). Даже полки были проданы, поскольку на них больше нечего было ставить, как утверждали одни, а по словам других, чтобы стереть даже память о книгах, противоречащих тому, что на изысканном английском называют «новым учением».

Мэтью Паркер, архиепископ Кентерберийский, Уильям Сесил, советник королевы Елизаветы, и другие известные эрудиты, подобные Коттону и Бодли, взяли на себя инициативу выкупить у торговцев избежавшие костра остатки этих собраний, и та малая часть (не больше двух книг из сотни), что им удалось найти, столетием позже составит знаменитые коллекции, ядро трех крупнейших современных библиотек: «Корпуса Кристи» в Кембридже, Бодлианской в Оксфорде и Британской.

Хотя систематическое и полное сжигание книг, принадлежащих одному человеку или общине, в Соединенном Королевстве случалось почаще, чем в Других местах, это не было ежедневной практикой. Зато сожжение книг с большой помпой рукой палача в определенные периоды является в Вестминстере рутинным делом и насчитывает сотни случаев. Причины бывают разные — политические, религиозные или нравственные. Обычно удовлетворяются символическим уничтожением одного экземпляра осужденного издания. Власти обрекают огню тексты всякого рода. Десятилетия спустя такое событие будет столь банальным, что Сэмюэл Пипс лишь мимоходом отмечает в своем дневнике: «Видел, как палач сжигает по указу Парламента два старых акта, один учреждающий республику, а второй не помню». В конечном счете подобная практика потихоньку прекращается в Лондоне в то самое время, когда парижане начинают с ней знакомиться: «Эмиль» Руссо и большая часть сочинений Вольтера станут наиболее знаменитыми ее жертвами.

Пляски смерти в эпоху Возрождения

С приходом новых времен произойдет свободное распространение новых идей — от самых уродливых гностических извращений до вполне умеренных заблуждений Реформации. Их совместное влияние на судьбу библиотек, пожалуй, превосходит жестокие меры инквизиции, действовавшей выборочно.

Богатейший человек мира, Козимо Медичи (1389–1464), вел поиск книг на манер античных императоров. Главный европейский банкир не удовлетворился приобретением таких превосходных собраний, как восемьсот изданий Никколо ди Никколи, которому заплатил дважды, поскольку покровительствовал этому знатоку, умершему в долгах. Он поручал своим агентам покупать книги во всех уголках христианского мира и даже — посредством переговоров с султаном Мехмедом II — на Востоке, а тем временем его библиотекарь Веспасиано да Вистиччи работал дома: однажды сорок пять копиистов за двадцать два месяца создали двести книг с роскошными переплетами и превосходной по исполнению каллиграфией. Джан Франческо Поджо Браччолини также внес свой вклад в «Марчиану» князя, названную так по своему местоположению в монастыре Святого Марка. Поджо является выдающейся фигурой эпохи Возрождения: прославленный каллиграф, которому мы обязаны «гуманистической» формой букв, поскольку он буквально «гуманизировал» иссохшую каролингскую скоропись; человек прогрессивных взглядов, который был также опасным соперником в поиске старинных манускриптов — он сумел переправить на родину значительное число текстов Цицерона, Лукреция, Лактанция и Квинтилиана, выуживая их в английских, французских, немецких и итальянских монастырях, где, по его утверждению, понятия не имели, какими сокровищами владеют. Часто он делал своим элегантным пером копии, которые читаются гораздо лучше, чем дряхлые оригиналы. Ему присуща была хищная алчность, сравнимая только с его же хитростью и апломбом: по случаю проводимых повсеместно соборов он появлялся в отдаленных монастырях в качестве посланца Его святейшества, осматривал библиотеки и выманивал у доброго отца аббата манускрипты сногсшибательной стоимости — например, трактат Витрувия «Об архитектуре» в десяти томах, который, возможно, уже ступил на тропу небытия в Санкт-Галлене. Поджо без стеснения говорил, что Германия — это «тюрьма, где римских классиков держат в плену тевтонские варвары», но демонстрировал поразительную небрежность по отношению к добытым рукописям. И он сам, и другие антиквары сходного пошиба, едва сделав копию, теряют столько же рукописей, сколько находят: так исчезли многие страницы Цицерона, Катулла, Плиния, Тацита и даже знаменитый «Пир Тримальхиона», обнаруженный Поджо в 1423 г. в Кёльне, чуть не пропал, когда его купил Никколо ди Никколи, посеявший затем единственную копию, — если бы она не всплыла в 1650 г. в далматинском Трау, мы имели бы весьма смутное представление о «Сатириконе».