Виноватых бьют - Сергей Кубрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зато Калмыков появился.
– Здравия желаю, товарищ капитан! – протаранил дежурный по роте.
Товарищ капитан дёрнул головой. Горбенко подорвался и проследовал за ним в служебный кабинет.
Солдаты шептались и не решались. Мандарины смотрели на них спело и сочно. Команды не было, никого не было.
– Может, по одному хотя бы? – предложил Манвелян.
– Да хрен знает, – размышлял Ципруш.
Молчали, думали, боялись.
Сержант Горбенко, матерясь неслышно, вышел на взлётку и прогремел, как в последний раз:
– Десятая рота! Построение на центральном проходе! Форма одежды – пять. Рядовой Бреус, открыть оружейную комнату. Учебная тревога – нападение на штаб!
Вместо жестяных кружек зазвенели приклады, и тяжёлый топот заглушил сторонний шум.
На белом-белом экране появился президент. Он что-то говорил, но никто его не слышал.
Мальчики, подъём!
Рядовой Ципруш получил из дома посылку. Он шёл уверенным командирским шагом по центральному проходу и почти торжественно нёс коробку, намертво обтянутую скотчем.
Накинулись без разрешения. Разорвали в клочья, достали всё, что можно и нельзя: дезодорант, варёную колбасу, зефир в шоколаде.
– Да подождите вы… – просил Ципруш, но ждать никто не собирался.
Делили поровну, ели быстро – чтобы не спалиться.
– А это чего? – не сразу понял Бреус, обнаружив на дне пачку презервативов.
Ципруш выхватил и спрятал в наружный карман хэбэшки. Весь красный и зелёный.
– Ты кого тут собрался? – хохотали солдаты. – Тебе зачем?
– Это брат, – оправдывался Ципруш, – шуточки за двести.
Колбаса и без хлеба улетела быстро – ничего не осталось от домашнего подгона за каких-то полчаса.
Дневальный дал команду строиться. Повылетали на взлётку, запах гражданской еды кинулся вслед.
Сержант Горбенко от нечего делать проверял внешний вид. Смотрел чистоту подшивы, черноту берцев.
– Кантик почему не бритый?
Рядовой Манвелян бросил виновато, что не успел. И плечами дёрнул, подтвердив собственную беспомощность.
– А пожрать ты успел? – накинулся Горбенко. – Колбаса где?
С сержантом не поделились, не вспомнили даже. Захавали, как суки, честное слово. А того не проведёшь – всевидящий и всезнающий. Настоящий, короче.
Наказать – святое дело. Форма одежды номер пять. Пять километров по лесополосе. Бежали строем, дышали через одного. Бреус отставал, Манвелян говорил, что сдохнет.
– До блевоты будем! – не шутил Горбенко. – Чтобы знали!
Халявная жрачка не спешила выходить.
На третьем километре Ципруш сдался. Он встал, хватился за какой-то тополь и харкнул кровью.
– На месте! – скомандовал Горбенко.
Кровь живая и розовая, Ципруш – тоже живой, но бледный. Кое-как добежали.
Сержант не умел прощать, но верил в справедливость.
– Это жадность ваша! – говорил он. – Отравились вы, сучата! Вот теперь дохните.
Но никто, кроме Ципруша, не умирал. На вечерней поверке признался, что кружится голова, и температура, кажется, и опять закашлял, оставив в сухой крохотной ладони смачную кровяную жижу.
В лазарете дали таблетку от всего – пенталгин или вроде. В госпитале подтвердили, что пневмония. Двусторонняя.
– Ничего, – провожали с завистью солдаты, – отдохнёшь.
– Там телевизор, – рассказывал Бреус, – и медсёстры.
Кровь розовая, а медсестра – белая. Одна медсестра. В халате.
Утром она говорила «мальчики, подъём!», и нежно включала в палате свет, и не требовала ничего, кроме «поскорее, пожалуйста», «проходите, пожалуйста», и всё такое. Ничего, кроме долгих провожающих взглядов.
– А как вас зовут? – спросил кто-то.
– Людмила, – сказала медсестра и улыбнулась по-человечески.
Ципруш, кажется, выздоровел сразу. Точнее, заболел. Под сердцем что-то сжималось и разжималось, как только. И полы сверкали, чистые-чистые. Мыл с удовольствием, лишь бы рядом покрутиться да подольше.
– Спорим, она мне даст?
– По морде разве что, – гоготали пацаны.
– Ну, спорим? Спорим?
Ципруш – не самый красивый, но добрый. Длинный какой-то, худой и несуразный. Обожал спорить и не любил проигрывать. Забились на две сигареты.
До темноты подмывался в туалете, нюхал подмышки. Дезодорант запрещён – и остался в располаге, а тут лишь стиральный порошок. Натёрся кристалликами «Мифа» или чего-то там, подышал в руку, убедился, что свежо. Молодой и счастливый, рядовой рядовой.
На вечерние процедуры пришёл как новенький. Черепушка бритая блестит, глаза горят духанские.
– Раздевайся, – сказала медсестра.
Не сказала даже – потребовала. Ципруш топтался на месте, не решаясь. Он как-то иначе представлял, не так вот сразу, по крайней мере. Но всё равно потянул за края белуги, запутался в рукавах.
– Верх не обязательно, – заметила Людмила, – штаны снимай.
Ципруш кивнул и лёг на кушетку. Перевернись, не бойся, опусти. Лежать на животе, когда такой – готовый к бою – тяжело и неправильно. Скрючился, ногу поджал. Неудобно, одним словом. Говорила – не слышал. Дышала – дышал.
Обожгло, кольнуло, защипало. И нога отнялась моментально.
– Вот и всё, – хохотнула, – а ты боялся.
– Всё? – не понял Ципруш.
Шприц одиноко лежал в урне и требовал уйти. И нечего было стоять. Он ляпнул что-то очевидное, получил однозначное «нет». Прошло и отпустило. Один халат мелькнул на прощание, и закрылась дверь.
Телевизор показывал только первый канал. Других не знали всё равно, смотрели новости. Ципруш протянул пачку синего «Bond» – и проследил, чтобы взяли именно две.
– Не дала? – спросили.
– Не дала, – ответил, и позвал на перекур.
В сортире привычно пахло, и коробка с порошком по-прежнему стояла за дверью. Ципруш пнул со всей дури, стало белым-бело. Чихать бы тут на всё, да не можется.
– Как думаешь, почему жизнь так несправедлива? – загнался Ципруш, и сам не понял, как докатился до этой абсолютной и безупречной истины.
– Потому что мы душары, – резонно объяснили пацаны.
Открылась дверь, и в туалет зашла медсестра. Туалет мужской, но всё равно зашла, как будто имела право.
– Мальчики, здесь нельзя.
Не мальчики, а дурачки. По крайней мере, один дурак, как минимум. Кто-то бросил сигарету в унитаз, кто-то успел стрельнуть в окно. Ципруш продолжил, не замечая. Он стоял, и пыхтел, и, гордо подняв голову, наблюдал, как Люда разводит руками, пробираясь сквозь плотную дымовую завесу.
– Я доложу в роту! – пыталась она. – Я буду вынуждена.
– Правильно говорить «во рту», – обидой заливался Ципруш, и курил уже следующую.
На третьей перестал. Закашлял сухо и тяжело. Опять харкнул и, хватив кого-то за плечо, рухнул на холодный плиточный пол.
Принесли нашатырь, дотащили в палату. Молоденькая Люда, сама два дня как служит, смотрела растерянно и не знала, что. Она могла только делать уколы, ставить капельницы и не давать, когда по-настоящему просят.
В ленкомнате крутили кино с Джулией Робертс. Солдаты смотрели и не догадывались, насколько правильно устроена жизнь, как вовремя приходит то, чего не ждёшь. Любви хотелось до ужаса, сильнее