Чудо десяти дней - Эллери Квин

Говард подбежал к стене и показал серию эскизов, прикрепленных к доске.

— Она до того мне понравилась, что я расписался на каждом эскизе для будущего музея: «Г.Г. Уайи». Черт возьми, я уже близок к тому, чтобы взять эту фамилию для профессиональной подписи. Эллери, неужели она пришлась бы мне по душе, если бы я их ненавидел?

— Бессознательно? Вполне возможно. Чтобы скрыть от себя эту ненависть, Говард.

— Да я просто влюбился в фамилию моих родителей. А затем почему-то убежал из дома и проехал десять миль под проливным дождем, чтобы разбить их надгробный памятник? — Говард без сил опустился в кресло, и его лицо сделалось серым от усталости. — Вот что на меня находит, — медленно произнес он. — Когда я в нормальном состоянии, это одно. Но стоит мне отключиться, провалиться в черную дыру, и я превращаюсь в другого человека. В здравом уме я довольно приятный малый. Но когда наступает амнезия, становлюсь настоящим маньяком или дьяволом. В общем, доктор Джекил и мистер Хайд.[15]

— Ты снова драматизируешь.

— Неужели? Вряд ли осквернение родительского надгробия можно назвать разумным поступком. Это преступление. И ты прекрасно знаешь, что при всем различии мировых культур все они схожи в одном — в уважении к родителям. Как бы это ни именовать — поклонение предкам или «чти отца своего и мать свою!».

— Говард, тебе лучше лечь в постель.

— И если я добрался до могил моих родителей, то почему не мог кого-нибудь убить? Изнасиловать? Поджечь?

— Говард, ты же говоришь без умолку. Ложись спать.

Но Говард судорожно сжал руку Эллери:

— Помоги мне. Понаблюдай за мной. Не оставляй меня.

В его глазах застыл ужас.

И тогда Эллери подумал: «Он перенес свою привязанность с Дидриха на меня. И теперь я — его отец».

Эллери все же удалось уложить Говарда в постель. Он просидел у его изголовья до тех пор, пока несчастного не сморил крепкий сон.

Тогда Эллери на цыпочках спустился по лестнице, вышел из центрального особняка и провел отвратительный час в гараже, очищая грязь с родстера и с автомобиля с открытым верхом.

Когда Эллери, наконец, лег в постель, сквозь окна коттеджа уже проникли первые лучи воскресного солнца.

День седьмой

И на седьмой день пребывания в Райтсвилле он отдыхал от всех неоконченных дел, особенно от недописанного романа. Эллери старался не думать об издателе, который начнет возмущенно размахивать договором. Но его работа требовала ссылок на источники, если не дословных отрывков, и поэтому он твердо решил сделать перерыв.

Они отправились в церковь.

Эллери даже не представлял себе, до какой степени это оказалось кстати, и понял, лишь когда преподобный отец Чичеринг из церкви Сен-Пол в Дингле голосом, гремевшим точно у пророка или, скорее, напоминавшим приглушенные раскаты грома, — ведь они находились в Высокой церкви,[16] — прочел воскресную проповедь. Правда, дух этой проповеди, с ее осуждениями, уговорами и жалобами, больше был похож на речи Иеремии, которого преподобный отец, собственно, и цитировал: «Сердце мое во мне разрывается, кости мои потрясены». Слова священника доходили до последней скамьи. «Потому что земля наполнена прелюбодеями, потому что плачет земля от проклятия, засохли пастбища пустыни. Горе мне, горе, потому что душа моя отягощена грехом убийства».[17]

Услышав их, Говард сжался, как будто хотел провалиться сквозь землю, Уолферт усмехнулся, Салли закрыла глаза, а Дидрих остался спокоен и угрюм. Однако в заключительной части проповеди преподобный Чичеринг без предупреждения пропустил дальнейшие части «Иеремии» и перешел к Евангелию от Луки (6:38): «Давайте, и дастся вам мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною, отсыпят вам в лоно ваше; или какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Вскоре выяснилось, что некий член приходского управления пожертвовал новое святилище для алтаря, поскольку пастор с излишним усердием пользовался прежним святилищем. А чуть позднее выяснилось и другое — этот рьяный слуга Господа носил всем известное в городе имя.

— Я говорю «всем известное», — прогремел своим низким, мелодичным голосом отец Чичеринг, — и не только в мирском, преходящем смысле слова, но и в глазах Нашего Отца, ибо эта богобоязненная, христианская душа совершила свои добрые деяния, не зарыв сокровища в землю. Или, вернее, для себя она зарыла сокровища в землю, но как еще она могла сделать то, что сделала, зарыв для себя сокровища на небесах, где, по словам Нагорной проповеди, их не разрушит ни моль, ни ржавчина. И я думаю, добрый Господь простит меня, если я оповещу вас трубным гласом и открою имя нашего благодетеля и брата во Христе — Дидриха Ван Хорна!

Тут прихожане зашумели, привстали с мест и с лучезарными улыбками поглядели на слугу Господа, который еще глубже уселся на скамью Ван Хорнов и без какого-либо смирения посмотрел на пастора. Однако этот эпизод помог рассеять тьму, сгустившуюся во время предыдущей иеремиады пастора. Завершающий псалом был пропет ревущими голосами, и по окончании службы все почувствовали воодушевление.

Даже Эллери покинул церковь Сен-Пол в Дингле в приподнятом настроении.

Остаток дня также был связан с приятными событиями — например, на обед подали жареную индейку с каштанами и гусиными потрохами, приготовленную а-ля Лаура, и сладкий картофель, а на десерт — лимонный шербет, суфле и так далее. После обеда они прослушали «Илию» Мендельсона — от музыки Салли помрачнела, а Дидрих возбудился. Говард купил новые пластинки несколькими неделями ранее, и Эллери решил, что он поступил умно, отложив первое слушание до сегодняшнего дня, когда все они, по своим тайным причинам, нуждались в исследовании душевных глубин. Вечер они посвятили приему гостей, и он прошел в лучших райтсвиллских традициях. К ним явились улыбающиеся дамы и хорошо воспитанные господа, владевшие искусством словесных клише, впрочем, каждый из них сказал что-нибудь интересное. Прежде Эллери не встречался ни с кем из приглашенных и был за это, легко и безотчетно, благодарен.

День закончился на вполне дружелюбной ноте. В Райтсвилле званые воскресные вечера, по обыкновению, ранние. Гости разошлись в половине двенадцатого, и в полночь Эллери уже был в постели.

Он лежал в темноте и размышлял о том, как прекрасно вели себя в воскресный день все Ван Хорны — даже Говард, даже Уолферт.

И о том, сколько же в людях лицемерия и как оно необходимо для терпимого и спокойного существования любого из нас. Перед сном он помолился Богу, чтобы тот не забрал к себе его душу, пока он не допишет этот проклятый роман. Он строго приказал себе доплыть с ним до четко обозначенной цели и взяться за работу прямо с утра. Потом он нырнул в озеро Куитонокис в старой ночной рубашке, пытаясь достать четыре покрытых тиной письма. Они поблескивали на суглинистом дне у постамента бледной обнаженной статуи Салли, у которой — вполне логично — оказалось лицо Дидриха.

Утром в понедельник, а точнее, без девяти минут одиннадцать пишущая машинка была расчехлена и ждала горячих, нужных слов. В этот момент дверь в коттедж распахнулась. Эллери вскочил на ноги, повернулся и увидел теснившихся на пороге Салли и Говарда.

— Он позвонил снова.

И сразу мирного воскресенья как не бывало, — опять настала суббота с отелем «Холлис».

Тем не менее Эллери счел необходимым спросить:

— Кто позвонил снова, Салли?

— Шантажист.

— Чертов хряк, — выругался Говард. — Пьяная жадная свинья.

— Он вам только что позвонил? — осведомился Эллери.

Салли вздрогнула.

— Да. Я своим ушам не поверила. Я думала, что все уже позади.

— Он говорил тем же шепчущим, бесполым голосом?

— Да.

— Передайте мне, что он вам сказал.

— Лаура взяла трубку. Он попросил миссис Ван Хорн. Я подошла, и он начал: «Спасибо за деньги. А теперь мне требуется очередной взнос». На первых порах я ничего не поняла. И переспросила: «А разве вы не все получили?» Он ответил: «Я получил двадцать пять тысяч. И сейчас хочу больше». Я удивилась: «О чем вы говорите? Я получила то, что вы мне продали. (Мне не хотелось употреблять слово «письма», потому что Лаура или Эйлин могли нас подслушать.) У вас их больше нет, — и добавила: — Это уничтожено». А он возразил: «У меня есть копии».

— «Копии»! — огрызнулся Говард. — Что он может сделать с копиями? Я бы послал его куда подальше, Салли!

— Ты когда-нибудь слышал о фотокопиях, Говард? — поинтересовался Эллери.

Говард с изумлением уставился на него.

Салли продолжила свой рассказ безжизненным голосом.

— «У меня есть копии, — сказал он. — И они не уступают оригиналам. Так вот, я желал бы их продать».