Святая Русь - Дмитрий Балашов

Послы привозят ответ хана, его жалобы по поводу того, что христианское войско продолжает двигаться вперед, и обещание исполнить все Витовтовы требования, лишь бы он не разорял ордынских владений и сохранил престол за Темир-Кутлугом. Послы снова привозят дары, пригоняют скот на прокорм литовского войска. Витовт сбит с толку, он не ведает, что вершить. Тем паче – броды найдены, подтягивается артиллерия, тюфяки и пищали готовы к бою, но – надобен ли бой?

Темир-Кутлуг сообщает очередным княжеским послам, что готов на все, он уже не поминает о Тохтамыше, он уже согласен отступиться от власти над всем правобережьем Волги и Крымом, он готов признать Витовта старшим братом, готов выплачивать дань серебром и скотом, да, по существу, уже и начал это делать, потому что блеющие и мычащие стада скотины, что гонят и гонят в литовский стан, больше схожи с данью, чем с обычными подарками при посольских переговорах.

Спытко из Мельштына, ставший полномочным послом Александра-Витовта, привозит, после очередной встречи с Темир-Кутлугом, просьбу подождать три дня. Ранее, де, хан попросту не в силах известить всех своих беков и, главное, склонить их к выплате дани. Себе Темир-Кутлуг оставляет едва ли не одно лишь право на престол в заволжской Белой Орде. Нелепо при такой ханской уступчивости рвать переговоры и переходить к боевым действиям. Ольгердовичи, Дмитрий с Андреем, нервничают. Неспокоен Боброк. Старый полководец не верит Темир-Кутлугу, но татары стоят табором спокойно, не пытаются уйти или зайти в тыл русско-литовскому войску, придраться как будто не к чему. Тем паче, польские паны уже торжествуют бескровную победу, пьют и напропалую хвалятся, обещая, в случае нужды, размазать по степи всю эту вшивую сволочь и рвань.

Рядовые ратники, гоняя коней на водопой, весело переругиваются с татарами, в свою очередь приводящими лошадей к водопою. Отдельные храбрецы доезжают аж до середины реки, кричат по-татарски и по-русски, подзуживая друг друга. Татары достают луки, шуточно грозятся подстрелить дерзкого, но не стреляют, все оканчивает на словесной перебранке. Вода дробится тысячью брызг, сверкает на солнце. Ленивые облака наползают на окоем и тают в молочной голубизне. С мирного неба льется песнь невидимого жаворонка. Крестьяне припутных деревень, не убежавшие в днепровские плавни, начинают украдом жать хлеб, готовый вот-вот осыпаться. Древняя, ежегодно повторяемая сельская страда кажет им куда важнее страды ратной, грубо вторгшейся в мирные труды земледельца.

Степным разливом вспыхивает алое золото вечерней зари. Отгорев и угаснув, подобные легкому дыму, истаивают далекие облака. Величественная, полная разговорами звезд синяя ночь подымается над спящим станом. Вдали, за рекою, мерцают, окутываясь едким кизячным дымом, татарские костры. И еще дальше, за кострами, за краем стана, невидимый Витовту хан Темир-Кутлуг, спешившись и припавши к земле (нукеры держат за повод его коня, почтительно отступив), слушает степь. Он содеял уже все, что мог, он только что не начал сдавать оружие Витовту, и сейчас лежит, припавши ухом к земле, и слушает, расцветая улыбкой. Земля едва заметно, чуть слышно гудит. Звук не сильнее комариного писка, но опытное степное ухо хана не ошибается: издали подходят к нему на помощь долгожданные тумены Идигу.

Из утра река еще повита туманом, с татарской стороны доносится резкий гортанный крик. Литовские сторожи спускаются к самой воде, слушают. Переглянувшись, рысят к шатру Витовта, медлят, не ведая, будить или нет великого князя. Но Витовт уже встал, он выходит, щурясь. Ослепительный краешек солнца уже вылез из-за окоема, словно слиток расплавленного золота лежит, все увеличиваясь, на краю степи. Князь выслушивает вестоношей, прикусивши губу, взлетает в седло. Стремянный, только-только разлепивши глаза, поспешает следом. Туман течет вниз по реке, и кажется, что это не туман, а сам противоположный берег тихо движется, проплывая мимо, и на этом, почти невидимом берегу, утонувши по конские черева в белом тумане, стоит одинокий всадник, коренастый, крепко сидящий в красном монгольском седле, украшенном серебряными умбонами. Всадник немолод, у него вислые тонкие усы. Завидя Витовта, он широко улыбается, машет шапкой, подъезжая к самому обрыву берега.

– Здрасстуй, коназ! – кричит он по-русски. Они встречались в Крыму и разом узнают друг друга. Витовт тоже подъезжает к самому урезу берега. Перед ним Идигу, с которым он и воевал, и союзничал, который выбил-таки Тохтамыша из Крыма, заставив убраться в Киев, под крыло к Витовту. Они стоят по двум сторонам реки, текущей меж ними точно белое молоко, и Идигу широко улыбается, словно встретив старого друга.

– Князь храбрый! – громко говорит он, и голос отчетисто раздается над молочной рекой и еще не проснувшимся станом. – Наш хан не мог не признать тебя старшим братом, так как ты старее его годами, и это справедливо! Но, в свою очередь, ты моложе меня, старца! Посему будет правильно, если ты изъявишь мне покорность, будешь моим сыном, обяжешься платить мне ежегодную дань и на деньгах литовских станешь чеканить мое знамя!

Витовт цепенеет, весь наливаясь бурою кровью, до боли закусывает губу. Ничего не отмолвив улыбающемуся татарину, резко вздымает коня на дыбы, поворачивает и наметом скачет назад, весь в жару стыда и позора. Тотчас! Немедленно! Подымать войска и переходить реку!

Здесь источники разноречат друг другу. Сходятся они лишь в одном, что битва произошла двенадцатого августа. Неясно, однако, началась ли она тотчас после глумливого предложения Идигу или были еще переговоры, теперь уже с литовскими послами. По-видимому, были. Во всяком, случае так вот, вдруг и сразу, бросить на татар неготовое к тому огромное войско было нельзя. Надо думать, что по крайней мере один день ушел на подготовку к бою, и именно в этот день произошла знаменательная встреча Идигу (Едигея) со Спытком из Мельштына, а разговор Идигу с Витовтом состоялся, следовательно, накануне, то есть одиннадцатого числа. Согласно польским источникам, армии еще три мили шли вдоль Ворсклы вверх по течению, отыскивая удобное для переправы место, что должно было происходить уже после срыва переговоров.

Заметим и то, что и обманутый Витовт, и его полководцы должны были понимать, что Идигу прибыл не один, а с армией, и силы татар, тем самым, значительно увеличились. Попробовать договориться с неприятелем в этих условиях было совершенно необходимо. Переговоров, тем паче, требовали и Ольгердовичи, и Боброк, и сам Спытко из Мельштына, краковский воевода и владетель едва ли не всей Подолии, коего Витовт и отправил со своим каштеляном и несколькими панами во вражеский стан.

Спытко, подражая татарам, переправился, стоя в седле. Конь шел бродом, и стремена с тебенками купались в текучей воде. Смуглые степные воины с уважением огладывали польского, разодетого в белый кунтуш, отделанный серебром, пана, столь ловко управляющего конем.

Весь татарский стан шевелился, строились и скакали куда-то ведомые сотниками отряды степных богатуров, посверкивали брони и начищенные до блеска зерцала кольчуг, пластинчатых панцирей, куяков и стеганых тегилеев, в свою очередь покрытых по плечам пластинами железа. Почти на всех были плоские восточные шеломы-мисюрки, у многих прикрытые сверху, скорее всего от жары, остроконечными татарскими мохнатыми шапками. Проезжали сплошь укрытые пластинчатой броней и в железных намордниках кони тяжелой ордынской конницы. Под шеломами окольчуженных богатуров застыли в раз и навсегда заданной улыбке железные маски, прикрывающие лица воинов целиком, кольчатые ожерелья шеломов падали на плечи, пластинчатые стальные юбки спускались до самых колен, в свою очередь прикрытых узорным железом, сверкали отделанные серебром булатные наручи – как и подступиться к такому! Круглые, легкие, в отличие от тяжелых рыцарских, татарские плетенные из прутьев щиты, – иные крытые тисненой кожей и ярко расписанные, – сияли начищенною сталью умбонов, из колчанов торчали оперенные концы красных монгольских стрел, тяжелые сабли, иные с расширением на конце лезвий, боевые ножи, кистени и шестоперы свисали с седел, подрагивали узкие наконечники боевых копий, укрепленных за правым плечом и у ступни каждого воина, копья были снабжены крюком для стаскивания противника с коня, колыхались над шеломами соколиные перья и кожаные парные монгольские лоскуты, которые будут реять по ветру, когда конь пойдет скачью, – и Спытко, оценивая сблизи достоинства степного доспеха, в свою очередь испытал смутную тревогу, приметив к тому, как организованно и четко воины Идигу выполняют приказы своих сотников.

У походной юрты Идигу были подвернуты полы. Знаменитый эмир не любил жары, да, видимо, не любил и роскоши, во всяком случае в боевом походе. Кроме плотной войлочной кошмы да нескольких полосатых, набитых верблюжьей шерстью тюфяков, которые прислуга свертывала, собираясь торочить на коней, в юрте не было ничего лишнего. Оружие, приготовленное к бою, было развешано прямо на деревянном каркасе хрупкого степного шатра, и Идигу не сразу нашел, куда и на что посадить литовских послов.