Метаморфозы вампиров (сборник) - Колин Уилсон

При слове «время» сердце на миг обмирает. Что, если Они успеют пробудиться раньше?..

Джой Кэрол Оутс

Послесловие

«Человеческий ум может включать в себя все прошлое человека; но он же включает и все его будущее.

Среди многих замечательных писателей сегодняшней Англии четверо вызывают у меня особое волнение, потому что они, работая в самых разных жанрах, пытаются выразить актуальнейшую проблему нашей современности: как проникнуть в будущее, как выйти из состояния смятения, отчаяния, нигилизма, как создать ценности, которые бы позволили человеку развиться в более высокую форму. В то время как их современники в Англии и, как ни печально, весьма часто в Америке довольствуются шутками насчет прошлого и будущего в произведениях, технически зачастую великолепных, но нравственно совершенно отыгравших, Джон Фаулз, Дорис Лессинг, Маргарет Дрэббл и Колин Уилсон сознательно пытаются представить для человека новый образ, новый Само-образ, освобожденный от двойственности, иронии и эгоцентрической узости воображения, которые мы унаследовали от романтизма девятнадцатого века.

Колин Уилсон дал имя этому странному, мучающему, смертельному нашему наследию, которое мы, подобно всем неврозам, полюбим и будем отстаивать: он называет его «первородный грех», способность человека к саморазрушению, которое произрастает из его глубокой неприязни к себе, которое неизбежно произрастает из самих психологических и философских революций, когда-то освободивших его от еще более удушающих пут. Дарвинистские, фрейдистские и бихевиористские утверждения насчет рабства человека перед собственной «низкой натурой», его беспомощность в руках природных сил сливаются, что довольно трагично, с наукой экономики, разработанной Адамом Смитом, Рикардо и Мальтусом, и вот против этого ощущения угнетенности, полного отрицания «свободы» поэт должен восставать. Он должен восставать, если он хочет жить. И, восставая, он должен ненавидеть; до него доходит, что он ненавидит. Или, по словам архисатирика и ненавистника Роберта Музиля, «нельзя сердиться на собственное время без ущерба для себя».

Воображение Колина Уилсона является существенно тем, что сводит, объединяет, делает удивительно ясным то, что могло остаться смутным или раздробленным. В некотором смысле новых «идей» нет, есть лишь новые отношения, новые акценты, удивительно новые сочетания того, что было уже известно или известно наполовину. В основе своей он учитель, вместе с тем он сознает ограниченность формы прямого утверждения или довода, необходимость по-новому представить наши идеи, на языке фантастики. Уилсон написал ряд фантастических произведений, из которых некоторые являются романами, а некоторые, по моему мнению, иносказаниями, большинство из которых — драматические построения его центральной дилеммы: как привнести Постороннего в цивилизацию, как преодолеть «первородный грех», являющийся нашей раной или, возможно, в несколько извращенном смысле, нашим «даром». Подобно Ницше, Уилсон считает, что если б только человек был способен на реализацию своего собственного потенциала — полное использование мозга, — отпала бы надобность в богах, не надо было бы вовсе переступать границы человеческого уровня. Как говорит молодой протагонист «Философского камня» после того, как переносит операцию на мозге, дающую необычайную силу концентрации, теперь он на самом деле свободен испытывать обычное сознание. Если б мы могли быть «обычны», «нормальны», для нас это бы означало божественность. «Ненормальным надо считать именно повседневное сознание», — говорит герой.

Со времени первого издания «Философского камня» в Америке появился целый ряд работ на эту же тему, причем действительно волнующие, революционные произведения: «Создание контркультуры» Роззака, «Трансформация» Леонарда, несколько книг Кастанеды о доне Хуане, маге из индейского племени яки. «Философский камень» — особая, прихотливая, неоднозначная и убедительная вариация на тему Лавкрафта, одно из редких произведений научной фантастики, где ужас используется не как эмоция, а как идея, стимул к тому, чтобы побудить читателя думать. Уилсон сказал, что оставляет другим писателям удел вдохновлять читателя ца эмоции; он считает, что люди чувствуют слишком часто, а вот дума2от слишком редко. Цель «Философского камня» — заставить нас думать.

Тем не менее, в иносказании всегда присутствует что-то загадочное, поскольку это не просто аллегоричная форма искусства, в том смысле, что ее не вычислить, не добавить в виде столбца цифр, отдельные ее части не представляют собой жесткую и высоко объяснимую систему, лучшие иносказания не поддаются какой-либо строгой трактовке. Неясное завершение «Философского камня» наводит на размышления, как бы отождествляя личность читателя с главным героем. (Еще один научно-фантастический роман Уилсона, «Паразиты сознания», «поясняет» «Философский камень», хотя оба романа стоят особняком). Это личность, которая, начавшись с агрессивной веры в экзистенциалистскую объективность, завершается энергичным синтезом «научного» и «художественного» видений: «человек — творение жизни и дневного света; его судьба лежит в полной объективности».

Если эволюционному развитию человека суждено стать сознательным, если это, по сути, часть становления человека как такового, то жизненную силу приходится рассматривать как нечто совершенно обособленное или, по крайней мере, количественно превосходящее всякое эмоциональное или фрагментарное видение. Мы как бы движемся в сторону отрицания традиционно западной философской дилеммы «Кто я?» к традиционно восточной «Что я?». Такое движение, безусловно, представляет собой грандиозный скачок — замена эгоцентричного слова «кто» словом «что» действительно представляет собой почти чудотворное преображение.

Уилсон, несмотря на то, что использует аргументы и многие риторические приемы рационализма, действительно является «человеком веры», а именно, верящим в значимость Вселенной, хотя и не может еще толком расшифровать этих значений. В своем прекрасном предисловии к энциклопедическому «Оккультизму» — безусловно, одной из лучших работ по этому предмету — Уилсон утверждает, что существуют «значения», плавающие вокруг нас, от которых мы обычно отрезаны привычкой, невежеством и утлостью чувств... Чем выше форма. жизни, тем глубже ее потенциал фиксировать значение и тем сильнее ее вживление в жизнь. Освобождение состоит в нашей способности принимать инаковость Вселенной и, веря в ее направляющую силу, принимать ответственность за развитие своего вида к постижению этого приказа — реализацию дремлющих, долгое время не бравшихся в расчет сил рассудка и интуиции. Огромное влияние на Уилсона оказали Ницше и Шоу, как и они, он остается упорным индивидуалистом, противостоя легковесным, привычным, устоявшимся моделям мышления. Зачастую Уилсон излишне невосприимчив и излишне жесток ради своего блага, временами просто предпочитая декларировать свои предвзятости вместо того, чтобы разъяснять их, или делая ошеломляющие выводы без щадящего, плавного развития, к которому мы привыкли в литературной критике. Его убежденность, что Герберт Уэллс — величайший романист двадцатого века, претендуя или нет на абсолютную серьезность, тем не менее, вызывает упорное противодействие, принуждая, по крайней мере, нас задумываться. А что значит: «Шекспир — второразрядный ум»? Так думали и Лоуренс, и Толстой; Уилсон также принуждает нас пересмотреть устоявшееся мнение, автоматически приписывающее любому произведению Шекспира титул едва не божественного. Не соглашаясь в полной мере с Уилсоном, что Шекспир, как и Бэкон, «второразряден», я подозреваю, что персонажи, которых Шекспир считал достойными освящения поэтическим своим воображением, более не представляют типичных или вероятных, или даже возможных способов поведения для зрителей — иначе говоря, его трагические герои в какой-то степени — жертвы промежутка эпохи, продукты сознания, которые серьезнее нас воспринимали опасность эмоциональных перипетий в якобы «превосходных» людях. Резкое отметание Уилсоном Шекспира, однако, является частью понимания писателем, что вера в эволюционный гуманизм как прогрессивное явлениеистории вызывает необходимость систематического, «неподкупного» изучения и отрицания большей части прошлого, не потому, что это «прошлое», а потому, что типичные для него модели человеческого поведения моделями больше не являются. Существует прагматическая, довольно резкая и, возможно, сильно политизированная сторона воображения Уилсона, которую он пока еще не развил.