Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина

– Боом! боом! боом!

А Ною слышится:

– Убьем! Убьем! Убьем!

И тут пустились в радостный перепляс малые колокола:

– Три-ли-ли! три-ли-ли! Били, били, не всех еще убили!

И средний колокол медной глоткой:

– По-оовесим! пооовесим!

«Владыко человеколюбие, – помолился про себя Ной, – просветли окаянную душу мою благостью и милосердием…»

И в ответ подумалось: «Не будет больше милосердия, не будет благости, а будет стребительное побоище, и никто того не ведает, где и как голову сложит!»

«Не убий» – стало преступлением.

«Убий и возлюби посылающих на убийства, и дьявол отметит тебя своей милостью и благостью!..»

«Укради, и твое будет, ибо ты украл у тех же воров и разбойников с большой дороги!..»

«Господи! Доколе? Али навек муки этакие?» И не было ответа Ною Лебедю. Не было ему утешения, не было спокойствия.

Где-то возле депо раздался винтовочный залп…

Казаки и младшие офицеры дрогнули и, не глядя друг на друга, отошли в сторону… Еще кого-то расстреляли белочешские легионеры…

Ной поплелся к газетно-книжному киоску общества «Самодеятельность», в котором торговала Селестина. Он всегда навещал ее, покупал ненужную, изолгавшуюся до одури газету социалистов-революционеров «Свободная Сибирь», просматривал заголовки – вранье, вранье банды разбойников!..

Ной никогда не разговаривал с Селестиной. Купить книжку или газету, понятно, можно, но не показывать виду, что знакомы. Ни в коем случае!

Газетный киоск плотно окружали офицеры линейного батальона – уж больно красивая киоскерша торгует! Ной подошел ближе. Селестина увидела его, а во взгляде – тревога и смятение плещется черным пламенем.

Ной передал через головы двугривенный.

– «Свободную Сибирь», – попросил.

– Еще не привезли, – ответила Селестина.

Один из офицеров – по нарукавной бело-зеленой повязке – штабс-капитан, оглянулся на хорунжего.

– Свободной Сибири давно нет, господин офицер, – язвительно заметил он.

– Вчера еще была, – ответил Ной и пошел прочь – понимай как хочешь, штабс-капитан.

Вышел на перрон и остолбенел: рядом с депо на столбе висят четверо. Чехословацкие легионеры по перрону, а там, еще на трех столбах – повешенные, мужчины и женщины. На одном из столбов увидел двух женщин, малую девчушку голоногую и мужчину в рабочих ботинках. Ветер раскачивал трупы.

«Банда! Разбойники! Кабы была у меня сила – стребил бы всех захватчиков, – яростно подумал Ной. – Кого вешают? Трудовых людей вешают!»

Ярость!

И вдруг – лицом к лицу – князь Хвостов! Ной уставился на него и не признал сразу: лицо землистое, щеки ввалились. Даже княжеские холеные усики перекошены.

– А, хорунжий! – скрипнул князь сквозь стиснутые зубы; оглянулся: нет ли рядом белочешских легионеров. – К подпоручику? Не ходите! У него горячий день сегодня. Видите гирлянды! – кивнул на повешенных. – И это после тишайшего царя Николая, а? Тишайшим был! Какие-то сотни расстрелянных в Петрограде и тысячи сосланных, а сейчас сколько? По одной нашей губернии тысячи расстрелянных и повешенных за полтора месяца! Каково, хо рунжий?

Ной – ни звука, язык одеревенел, и в горле сухость.

Князь прикурил папиросу и жадно затянулся, выпуская дым из ноздрей горбатящегося породистого носа, тронул ладонью заросший щетиною подбородок, продолжил:

– Приказом управляющего губернией и моего шефа комиссара я прикомандирован к сорок девятому эшелону для проведения чрезвычайных мер над забастовщиками. Сейчас всех мазутчиков чехословаки с солдатами нашего линейного вылавливают по всей Николаевке. Многие разбежались и где-то прячутся. Дорога парализована! И что, это все большевики? Какой-то Машевский, которого сей час ищут по всему городу? Ерунда, хорунжий! Будь у Машевского тысяча рук и ног – ничего бы он не сделал. Пухнут рабочие с голоду, вот на чем самовар забастовки вскипятили. Царь-батюшка платил машинистам и кочегарам денежки. Сегодня я все это высказал на чрезвычайном заседании в эшелоне, так на меня какая-то офицерская шантрапа в атаку пошла: что я понимаю? Это я, князь? Ну, хватит! С меня хватит.

Что-то вспомнив, князь положил тонкую руку на богатырское плечо Ноя и попросил:

– Если встретите когда-нибудь моего фронтового друга, Кириллу Иннокентьевича, скажите: я не благодарю его за производство меня из штабсов в подполковники! Не-ет, не благодарю. Он меня предал, оставив с этой бандой! Да, да! А сам он смылся к Деникину. Па-анятно? На юге теплее. Не забудете?

Ной перемял плечами, не сообразив, бредит ли князь или пьян в стельку? Но от князя нестерпимо воняло духами.

– Кстати! Напоследок окажу вам услугу: от эшелона и господина Борецкого, особенно Брахачека, держитесь подальше. Вас в чем-то заподозрили. Как и меня, впрочем, в слюнявом самодержавном гуманизме. Да, да! В «самодержавном царском гуманизме». А лучше уж разом покончить со всем этим бардаком, и – кончено! Как это положено князю Хвостову. Да-с! Я именно за «слюнявый царский гуманизм», но не за эти гайдовские букетики! У меня сегодня, когда допрашивали этих, – кивнул на повешенных, – желудок вывернулся. Полчаса полоскало! Слышали: Дальчевский произведен в генералы? Летите к нему, поклонитесь, и пусть он вас возьмет в казачий полк дивизии, которой он командует. На следующей неделе дивизию направят на фронт – там все-таки почетно быть убитым лицом к заклятым врагам, большевикам! Почетнее, хорунжий! Ну, прощайте. Иду в ресторан – задыхаюсь, хорунжий. За-адыхаюсь!

Спекся родовитый князь!..

Оно и понятно: времена царские и дворянские не вернуть князю никакими молитвами, а тут еще приказано присутствовать при «чрезвычайных мерах» по подавлению забастовки! Разве это княжеское дело?!

А на путях – холодные, мертвые паровозы, составы, составы, и никакого движения.

Мертвые, холодные паровозы, и мертвые составы на всех путях. Славно!..

Князь Хвостов прямо назвал фамилию Машевского и его, Ноя, предупредил, охотятся за ним. Неспроста обмолвился!

«Приспело лететь мне вслед за лебедями, на свою сторону южную, сибирскую», – наматывал решение.

Разбойник Дальчевский произведен в генералы и назначен командиром дивизии, готовится к отправке на фронт против Красной армии?! Но главный виновник убийства Ивана не уйдет от него, Ноя! «Мщенье и аз воздам! Такоже, Господи, благослови».

Глотка пересохла – нет ли в вокзале воды? Или взять бутылку ситро в буфете?..

Возле буфета, невдалеке от ресторана, выстроилась длинная очередь ожидающих пассажиров – ехать-то не на чем: ни на запад, к теп лой Самаре, ни на восток, к океану.

Засели, и никто из них не знает – надолго ли?

Не пользуясь своим преимуществом офицера, Ной долго стоял в очереди, изогнувшейся в две петли.

Слышал выстрел – где-то близко, на перроне будто? Не винтовочный, пистолетный скорее всего. Вдруг из ресторана выскочил официант в черном пиджаке.

– Милиционера! – закричал диким голосом.

Подбежал к очереди, увидел возле стойки офицера, и торопливо;

– Господин офицер! Прошу в ресторан! Пожалуйста! Несчастье! У нас там офицер застрелился. Выпил два стакана коньяка и застрелился! Пожалуйста!..

«Это князь, – обожгло Ноя. – То-то и разговор вел, как вроде заупокойный по самому себе».

Вышел из очереди и вон из вокзала – надо немедленно ехать, ему здесь делать больше нечего. Спасибо, что князь успел предупредить…

VIII

Беды не приходят в одиночку – черных товарок за собой ведут.

Радость – одинокая и пугливая гостья: дунь на нее, вспорхнет, как воробей, и поминай как звали.

Опустел дом Ковригиных. Хозяин уехал к старухе в Ужур. В доме остались Лизавета с малым Мишей да Ной. От Василия было письмо из Владивостока: «Уплыл на французском торговом пароходе в чужую страну, и пошли вы все к черту! Живите, как можете». Машевский не наведывался. За ним началась настоящая охота; Прасковья Дмитриевна все еще не вернулась из тайги.

После самоубийства князя Хвостова и бегства с вокзала Ной коротко сообщил Артему: службу кончил, собирается махнуть к себе в тайгу, а там как бог даст!

В доме не жил, а поселился в амбаре, чтоб в случае чего сподручнее было бежать.

Дня через три Ной уехал куда-то, ничего не сообщив Лизавете. Через двое суток вернулся – и опять ни слова.

Среди ночи раздался стук в ворота. Настороженно спавший Ной моментом выскочил из амбара. Револьвер в руке на боевой изготовке.

– Кто там?

– Это я, батыр Ной Силыч. Энвер, – послышался голос сына Абдуллы.

– Чего тебе?

– Тебя надо, батыр Ной Силыч. Прасковий приехал из тайга.

Задворками пробирались на зады дома Абдуллы, к лазу в высоком заплоте. В шорной тускло светился свет. За столом сидели Абдулла со старухой-татаркой, Артем и Прасковья. Ной глянул на нее и оторопел: голова коротко острижена, и чуб на лоб. Уши торчат, будто месяц валялась в больнице. Взгляд какой-то текучий, беспокойный. Экая