Учебник рисования - Максим Кантор

— Хорошо у нас участок не отняли. А то лежать бы нам с тобой в канаве.

— Не успели отнять. Помирать наши стали, пошли один за одним, участок заполнили. Надо регулярно покойников класть, чтобы земля без дела не стояла. Зазеваешься — отберут участок.

— А я думал — поставил памятник и место застолбил.

— Если заслуги, ну, скажем, воровал много, тогда памятник поставят и могилу сохранят.

— Как в искусстве.

— Что? — спросил Кузнецов и поморщился. Всегда эти Рихтеры что-нибудь ляпнут. Им лишь бы языком молоть.

— Искусство, — сказал Павел, — это такое кладбище, где под чужие памятники свои кости подкладывают.

— Земля все стерпит, — сказал Кузнецов, — пока ее президент продавать не стал. Хотя продаст. Нефть кончится, он и землю продаст.

— Такая земля впрок не пойдет. Как взять то, что берет тебя? Сколько Дупель земли ни купит, а сам больше двух метров не займет.

— Это верно.

— Дупель превратится в полезные ископаемые, и будут из Дупеля добывать нефть. Балабос земли нахапает и сам в эту землю ляжет. А на Балабосе посадят персиковый лес.

— Персики не вырастут, крапива вырастет.

— Это приятно слышать, — сказал Павел. — Сажал Балабос персиковый лес, а из него вырастет крапивная грядка.

— А банкира Щукина, — сказал Кузнецов с особенным удовольствием, — на удобрения пустят. Парень жирный, пригодится.

— Вижу, — сказал Павел, — не любишь ты Щукина.

— Недолюбливаю. Девку одну обидел.

— А она тебе нравится?

— Разговоры у вас, у Рихтеров, пустые. — Кузнецов плюнул. — Обычная девка.

— Ты бы женился.

— Зачем с другим человеком жить? Вдруг болеть станет? Или в нужду впадет. Я защитить не смогу. Лучше одному.

— Люди друг другу помогают, — сказал Павел.

— Ты помогаешь кому?

— Стараюсь.

— Смотрю со стороны — не верится мне что-то.

— На кого ты смотришь?

— На тебя, на мать твою, на стариков твоих. Соломон, старик уже, песок изо всех дыр сыплется, а все мутным глазом на сторону косит. Мне одна женщина рассказывала, он к ней в парке приставал. Ну, скажи — хорошо это? А Татьяна Ивановна как же? Плевать он на жену хотел: так и бегает, кобель драный, язык свесит — и бегает. Думаешь, я слепой? И мать рассказывала. Да и сама она, мать моя, много счастья видала? Только и радости было, что офицера встретила, он ей ребенка заделал — меня то есть — и к другой бабе пошел. Зачем это нужно?

— А любовь? — сказал Павел.

— Какая любовь? — и Кузнецов поддел лопатой землю. — Зачем она?

— Люди должны добро делать.

— Как я стану делать добро, если не знаю, что кому нужно? Одному подай бутылку, а другому землю — отсюда до Урала. Как мне делать им всем добро? Все время разные вещи делать? Откуда мне знать: хорошие это дела или дрянь одна?

— Книжки читай, поумнеешь.

— Везде разное написано. Ты правдивую книжку видел?

— Видел, — сказал Павел, — отец написал.

— Какая книга?

— Про живопись.

— Сам читай. У тебя Лиза на руках, старики полудохлые. Мать на старости лет в девочку играет, за ней смотреть надо. Ты вон себе еще кралю завел — мало тебе забот. Ты со своими зазнобами разберись, а ко мне не приставай. Мне ни жену, ни детей иметь нельзя. Как их кормить-обувать? Я сам старик.

— Какой ты старик.

— Сорок три. Завтра помру, им что, по вокзалам ходить Христа ради? Пол-России так добро ищет. Я умру, сирот не оставлю. В обузу никому не был и на себя лишнего не возьму.

— Как же с людьми тогда жить?

— Не обещать и в долг не брать.

— А если просят?

— А мне дать нечего.

— Счастлив тот, кто может о многих заботиться, — сказал Павел.

— У нас деятель есть на вокзале, шутник большой, — ответил Кузнецов. — Жену кормит, это ладно. Так он еще бабу завел. А у той женщины мать старая, и сестра есть, больная лежит, и ребенок у сестры. Как быть? На пяти работах мужик крутится.

— Наверное, хороший человек

— Дрянь-человек. Сникерс, а не человек. Хочет, чтобы сладко было.

— Он же помогает всем.

— А куда денется? Он помогать не собирался. Он пошутить хотел. Хотел, как во французском кино. Придешь домой — там жена с пирогами. Придешь к любовнице — и там неплохо. Так и ходил бы туда-сюда. Эту пощекочешь, ту почешешь. Красиво! Только мы не в кино. Взял бабу, а у нее мать есть, а у матери печенка болит, да из квартиры выселяют, да зарплата с ноготь, да стиральная машина сломалась, да сестра — стерва, болеет все время. Это тебе не в Париже баб щекотать.

— Он же их не бросает.

— Свое добро и бросить жалко. Другой идет по вокзалу, шесть тюков на себя навесит — идет, кряхтит и по сторонам поглядывает — еще что стырить. Так и Сникерс.

— Ты его пойми.

— Еще не хватало — Сникерса понимать.

— Подожди, — сказал Павел, — полюбишь женщину, и захочешь о ней заботиться.

— Позаботился я об одной, хватит, — сказал Кузнецов. Но как он позаботился об Анжелике, он не рассказал.

А дело было так.

— Уйду я отсюда, — сказала Анжелика. — От Валерки убегу, он меня не найдет. Ты не думай, устроюсь. Рекламу дам. Ага. Мне рассказывали: теперь все прогрессивные девушки так делают. Вся страна прочтет, у меня знаешь сколько клиентов будет.

— Дура, — сказал Кузнецов.

— И дед-гинеколог с двойной спиралью мне не нужен. И без тебя обойдусь. Сама справлюсь.

— Уезжай из Москвы, — сказал Кузнецов.

— Послушай, как я написала. Ага, сама написала. Может быть, у меня талант есть. Мне один мужчина, — сказала Анжелика, — говорил, что у меня много талантов. Ну, он всякие в виду имел. Я думаю, стихи тоже могу. Другие-то пишут. Может, у них и талантов моих нет — а пишут.

— Стихи написала?

— Прочитаю, а ты скажешь свою реакцию. Это такие стихи, чтобы люди внешность мою поняли.

Хороша, с приятным взглядом,С очень-очень круглым задом,С головой не без идей,С третьим номером грудей.

Тут все правда. Ну, может, про третий номер соврала. У меня, я так думаю, второй с половиной. Так это ж реклама, ага. В рекламе всегда врут, мне один мужчина рассказывал.

Беседа Кузнецова и Анжелики была прервана приходом гостей.

Компания — Щукин, Труффальдино, Кротов, Голенищев — провела некоторое время в обществе хозяина салона, Валерия Пияшева. Хлопнула шампанская пробка. Вот он, ваш дизайн, сетовал громко Пияшев, кафель итальянский положил, теперь что, на помойку его выбрасывать? Новый интерьер велят делать. Банкир Щукин и депутат Кротов говорили о либеральных ценностях (liberal values); по первым буквам иностранных слов — «л» и «в» соответственно — в обществе было принято именовать валюту. — Если у человека есть лаве, говорил Щукин, то он свое лаве и защищать будет, куда денется? Так либерализм и победит. — Разве ты, Щукин, либерал? Ты либералиссимус! — говорил Голенищев. Труффальдино выяснял с Пияшевым соотношение цены и качества обслуживания. — Я деньги в Европе заработал, — говорил Труффальдино значительно, — у меня признание мировое. И услуги должны быть на уровне. Здесь, слава богу, не притон какой-нибудь. Поговорили и о политике, явили друг другу осведомленность. А если этот — туда? Ну, тогда, сами понимаете. А если тот? Ну, тогда вообще. Гости говорили осторожно, приглядываясь, пробуя собеседника — как на эту фамилию отреагирует? А на ту? Один лишь Труффальдино не понимал значения происходящего — догадался даже Пияшев и возбудился несказанно. Метнулся в фойе: выставил подгулявшего портфельного менеджера, отказал двум молодым людям из провинции. Закрыто! Комиссия! Не обслуживаем! Завтра приходите! Вам тут не бордель — салон массажный! Вот так и делается история — солидные люди зашли, посидели. И не куда-нибудь зашли, а к нему, к Пияшеву! Он вился возле столика, определяя, кто в застолье главный.

— Приятно, что тихо, — сказал Щукин.

— Шампанское неплохое, — сказал Леонид.

— После парламентской суеты, — сказал Кротов.

Затем к гостям вызвали девушку Ларису.

Кузнецов с Анжеликой услышали звуки, похожие на кудахтанье.

— Это когда Лариске хорошо, — пояснила Анжелика, — она кудахтать начинает. Такой у нее организм. Я вот, например, выть начинаю. Если я вою, ты не думай, это мне хорошо. Когда больно, я тогда кричу.

— Хотел бы я вот так же Дупеля натянуть, — заметил Щукин спутникам.

— А купеческая солидарность? — спросил Леонид.

— Какой он купец? — под напором банкира Лариса зашлась в кудахтанье. — Интриган, все под себя гребет!

Вызвали к гостям и Анжелику. Банкир Щукин выказал обычную прыть и овладел Анжеликой, а Труффальдино щипал девушку за грудь.

— Как думаешь, — спросил Леонид, — Дупель — либерал?

— Какой он либерал? Ты жопой будешь крутить или нет? Такой же либерал, как эта вот тварь.