12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Это был добрый малый, весельчак, шутник и любил покутить.

— Может быть, пообедаем вместе? — предложил он.

У меня была большая потребность рассеяться, прогнать от себя печальные образы, гнетущие мысли, и я согласилась…

— Великолепно! — воскликнул он.

Он взял меня под руку, и мы пошли в один погребок на улице Камбон. Он был весел, грубо шутил, вел вульгарный разговор, и это не шокировало меня. Напротив, я почувствовала какую-то радость разгула, какую-то беспутную беспечность, как будто вспомнила забытую привычку… Одним словом, я узнала себя, я узнала свою жизнь в этих опухших веках, в этом плоском лице, в этих выбритых губах с отпечатком услужливости, скрытой лжи и склонности к разврату со всеми этими черточками, одинаково свойственными актерам, судьям и лакеям.

После обеда мы шатались некоторое время по бульварам. Затем зашли посмотреть синематограф. В темной зале, когда на освещенном экране под аплодисменты публики дефилировала французская армия, он обнял меня за талию и так крепко поцеловал в шею, что чуть не испортил мне прическу.

— Ты прелестна, — прошептал он. — Черт возьми! Как же от тебя хорошо пахнет…

Он меня проводил до гостиницы, где я жила, и мы несколько минут стояли на тротуаре молча, немного пьяные. Он концом своей трости ударял по носкам своих ботинок. Я, опустив голову, спрятав руки в муфту, растаптывала ногой апельсиновую корку…

— Ну, до свидания! — сказала я ему.

— Нет! — протестовал он. — Позволь мне пойти к тебе, Селестина?

Я как-то неопределенно отказывалась для виду, он настаивал:

— Что с тобой? У тебя сердце болит? Как раз самый настоящий момент…

Он пошел со мной. В этой гостинице не особенно смотрели за теми, кто поздно возвращался домой. Со своей крутой и темной лестницей, мокрыми перилами, удушливым воздухом, отвратительными запахами гостиница напоминала какой-то воровской или разбойничий притон. Мой спутник закашлял для храбрости. А я с чувством отвращения подумала:

— Ах! Как это не похоже на виллу в Ульгате и на великолепный отель на улице Линкольна…

Едва мы вошли в комнату, и не успела я запереть на ключ дверь, как он грубо схватил меня и бросил на кровать.

Какими мы, право, скотами иногда бываем!

Какие мы жалкие люди!

И я попала в водоворот жизни с ее радостями и печалями, с этой постоянной сменой лиц, новыми знакомыми, с неожиданными вылетаниями на улицу из роскошных домов… как всегда…

Удивительное дело! В своем упоении любовью я с жаждой самопожертвования, искренне и страстно хотела умереть, а теперь я целые месяцы была полна ужаса от мысли, что я заразилась от поцелуев Жоржа. Малейшая слабость, случайные боли заставляли меня трепетать от страха. Часто по ночам я просыпалась в безумном испуге, вся в холодном поту. Я ощупывала себе грудь и от мнительности чувствовала боли, колики; я рассматривала свою мокроту и находила в ней кровавые нити; я считала биения своего пульса, и мне казалось, что у меня лихорадка. Когда я смотрела на себя в зеркало, мне казалось, что глаза у меня ввалились и что лицо становится розовым, как щеки у Жоржа… Я как-то простудилась ночью после бала и прокашляла целую неделю. Я уже была уверена, что мой конец пришел. Я обложила себе спину пластырем и глотала без конца всякие лекарства. Я даже сделала пожертвование св. Антонию Падуанскому… Но страхи оказались напрасными; я была совершенно здорова и легко переносила все невзгоды своей службы и постоянную смену удовольствий. Я зажила по-прежнему…

В прошлом году 6 октября я по примеру прежних лет пошла положить цветы на могилу Жоржа, на Монмартрское кладбище. В большой аллее, в нескольких шагах от себя, я увидела бедную бабушку. Как она постарела и как постарели ее двое слуг, которые ее сопровождали! Она сгорбилась, согнулась, дрожала вся, еле передвигала ноги и нуждалась в поддержке своих слуг, которые так же сгорбились, согнулись и еле двигались, как и их хозяйка. За ними шел провожатый, который нес большой сноп белых и красных роз. Я замедлила шаги, чтобы не встретиться с ними и не быть узнанной. Спрятавшись за высокий памятник, я переждала, пока бедная старушка не положила своих цветов, не помолилась и не выплакалась на могиле своего внука… Они возвращались по узкой аллее таким же медленным шагом мимо самого склепа, где я стояла. Я притворилась, что не вижу их, потому что мне казалось, что это мои угрызения совести какими-то призраками проходили предо мной. Узнала ли она меня? Не думаю… Они ни на что не смотрели, ничего не видели на земле вокруг себя. Глаза у них как-то застыли, как у слепых, губы шевелились, но не было слышно слов. Можно было подумать, что это души трех мертвецов, которые заблудились в лабиринте кладбища, отыскивая свои могилы… Я вспомнила эту трагическую ночь… мое красное лицо… и кровь, которая шла горлом у Жоржа. Я вся похолодела при этом воспоминании. Наконец они скрылись из виду…

Где они теперь, эти три жалкие тени? Они, может быть, еще ближе стали к смерти. Они, может быть, уже умерли. Они еще, может быть, блуждали дни и ночи на земле, пока не нашли себе тишину и покой, которых они искали…

Все равно! Какая это была странная идея со стороны несчастной бабушки пригласить меня в качестве сиделки к такому молодому, такому красивому, как Жорж. И что меня больше всего поражает, когда я подумаю об этом, это то, что она никогда ничего не подозревала… никогда ничего не видела… Никогда ничего не понимала… Ах! теперь это можно сказать! Какие они, все трое, были бесхитростные люди, какие доверчивые…

Я еще раз увидела капитана Може через ограду. Он сидел на корточках перед свежевскопаннои грядкой и пересаживал желтые левкои. Заметив меня, он оставил свою работу и подошел к ограде поговорить со мной. Он не сердится на меня за убийство хорька. Вид у него очень веселый. Покатываясь со смеху, он мне по секрету рассказывает, что сегодня утром он схватил за шею белую кошку Ланлера, очевидно, в отместку за хорька.

— Я это уже десятую у них стаскиваю, — воскликнул он с какой-то дикой радостью, ударив себя по ляжкам и потирая затем грязные от земли руки. — А пусть не таскает чернозем из моих парников, мошенник. Пусть не портит моих питомников, верблюд! Если бы мне схватить за шею самого Ланлера и его бабу! Свиней этих!.. А!., а!., а!.. Это идея!

Эта идея заставляет его вертеться на месте некоторое время. И со сверкающими скрытой злобой глазами он вдруг спросил:

— А почему бы вам не насыпать щетинки им в кровать? Пусть бы почесались! Честное слово, я вам пакетик дам! Идея!

Спустя немного времени он опять обратился:

— Кстати, знаете, Клебер?.. Мой маленький хорек?