Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров

структурализме, и это почти все. Было ощущение, что уже накопленный опыт русского и западного (якобсоновского) структурализма настолько обширен, что еще нужно много труда, чтобы превратить его в четко работающую систему аналитических приемов, и поэтому гнаться за модой просто нет времени. Кроме того, не нужно забывать, что русские научные вкусы всегда на шаг отставали от западных: во время расцвета московско-тартуского структурализма во Франции уже шумел ранний постструктурализм, отношение к которому в кружке было скорее осторожно-недоверчивое. А. К. Жолковский потом блестяще овладел и его приемами299, но в работах других участников этого семинара трудно заметить постструктуралистские влияния.

Зато «реабилитация запретных авторов» много значила для всех сотрудников. Одним из первых докладов на квартире у Жолковского был блестящий и подробнейший анализ образной структуры «Мастера и Маргариты» М. Булгакова, сделанный приехавшим из Тарту Б. М. Гаспаровым и растянувшийся на два заседания (плюс третье, с содокладом Ю. К. Щеглова): темы «Москва», «пожар», «деньги» и т. д.300 Доклады о стихах Мандельштама с политическими (по книге С. Бройда) или религиозными («имяславие») мотивами и о «Я пью за военные астры…» уже упоминались; к ним можно добавить подробнейший анализ самого трудного стихотворения Мандельштама («Стихи о неизвестном солдате», 1937), сделанный Ю. И. Левиным, и обобщающий доклад Ю. Л. Фрейдина о контекстах и подтекстах у Мандельштама (в присутствии К. Тарановского, начинателя подтекстного анализа). Сам К. Тарановский сделал доклад не о главном своем герое, Мандельштаме, а о Пастернаке: интерпретация двух его стихотворений, малопонятного и (внешне) понятного301. Еще один анализ его позднего и внешне понятного стихотворения принадлежал Ю. И. Левину; Пастернаку же – в неожиданном сопоставлении – был посвящен доклад Жолковского «Тема и вариации у Пастернака и Окуджавы», о выявлении той инвариантной темы, с которой начинается построение порождающей поэтики. Аналогичный анализ инвариантной и вариантных тем Ахматовой сделал Щеглов; об одном из ее устойчивых образов («одно в другом») – О. А. Седакова; об одном из ее частных мотивов (память, пепел, табак – с их мифопоэтическими истоками, что в общем было нехарактерно для интересов кружка) – М. Б. Мейлах302. Цветаева была в центре внимания О. Г. Ревзиной (преимущественно на языковом уровне)303 и С. Ельницкой (преимущественно на образном уровне)304. О докладе Х. Барана с интерпретацией темных стихотворений Хлебникова уже упоминалось305. О поэтике обэриутов (техника абсурда у А. Введенского) рассказывал М. Б. Мейлах, исследователь и издатель их текстов. Характерно, что Маяковский ни разу не стал предметом доклада: официальный культ этого поэта (по-советски препарированного, конечно) вызывал у большинства участников молчаливое психологическое отталкивание.

«…И, наконец, непосредственное изучение русской литературы, которое могло быть теперь продолжено с применением как вновь обретенных старых, так и разрабатываемых новых теоретических средств», – оно, конечно, было фоном для всего этого исследования поэтики начала ХX века, но предметом специальных докладов становилось реже. Проблемы ставились те же, но материал был лишен привкуса запретного плода. Характерной была реакция на доклад Б. М. Гаспарова и И. А. Паперно (перед самой их эмиграцией) о революционно-демократическом романе Чернышевского «Что делать?», со школьных лет опостылевшем каждому советскому человеку. Авторы, привлеченные замечательной главой о Чернышевском в «Даре» В. Набокова, решились подойти к этому роману не как к идейному, а как к чисто литературному явлению и открыли в нем интереснейшую систему приемов сюжетной иронии – главным образом восходящих к Стерну.

После доклада наступила минутная тишина, а потом чей-то неуверенный голос: «Так вы хотите сказать, что „Что делать?“ – хорошая книга?» – и почти извиняющийся ответ Б. М. Гаспарова: «Пожалуй, да». В научном кружке, где в рассуждениях принципиально не допускалось никакой оценочности, это звучало почти трогательно.

Пушкин был предметом обсуждения в докладе О. А. Седаковой о диалектике образов в «Медном всаднике»; Лермонтов (его стихотворение «Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно…») – исходной точкой доклада Т. М. Николаевой об инвариантной теме небесных звуков, внушающих поэту его песни306; стихотворения Фета, состоящие из безглагольных предложений, – материалом для анализа композиции на всех уровнях (М. Л. Гаспаров). О разборе техники комического в эпиграмме Батюшкова уже говорилось; аналогичным образом доклад Ю. К. Щеглова об одной эпиграмме Дмитриева назывался «Фрагмент теории эпиграммы». Материал иностранных литератур привлекался тоже нечасто: Щеглов и Жолковский исследовали строение латинской «Исповеди» Архипииты (Archipoeta) и одного хрестоматийного стихотворения Гюго (как всегда, оказавшегося более интересным, чем кажется); Ю. И. Левин демонстрировал технику «рассказа в рассказе» на материале новелл Борхеса (тогда почти неизвестного в России; «идет впереди моды», сказал кто-то); единственный доклад Е. М. Мелетинского был о структуре японского «Гэндзи-моногатари»307. (Основная специальность Е. М. Мелетинского – фольклор, Т. М. Николаевой – славянская фонетика, пишущего эти строки – стихосложение и античная литература; можно видеть, как сходились в этом семинаре интересы самых разных специалистов.) Наконец, доклад Г. А. Левинтона назывался «Поэтический билингвизм, межъязыковое влияние и перевод», и речь в нем шла об иноязычных созвучиях, в качестве подтекстов присутствующих за русскими словами текста: например, когда Мандельштам пишет «Фета жирный карандаш» – и держит в уме слово fett, или пишет «Есть блуд труда, и он у нас в крови» – и держит в уме слово Blut.

Особого упоминания заслуживает тематика докладов Ю. И. Левина: «О типологии непонимания текста» (локальное, глобальное, синтаксическое, семантическое…), «Логико-семиотический эксперимент в фольклоре» (о пословицах-парадоксах), «Семиотика советских лозунгов» (лозунги как магические формулы, воздействующие на действительность даже при невольном их прочтении, и т. д.)308. Они не анализируют отдельные конкретные тексты, а держатся более высокого уровня структурных обобщений, намечая тот путь, по которому автор в дальнейшем придет к построению «инвариантов философского текста» Вл. Соловьева и Л. Шестова.

«Но этот пир сотрудничества происходил на фоне и в преддверии нового расставания <…> – отъезда многих в эмиграцию, – пишет Жолковский. – Подав летом 1978 года заявление о выезде, я оповестил об этом участников семинара, с тем чтобы они решили, продолжать ли заседания на отныне неблагонадежной квартире (к М. Л. Гаспарову я обратился с машинописным посланием в латинской транслитерации, призванной буквально эмблематизировать мое решение). Но никто не дрогнул, и семинар просуществовал еще год – до моего отъезда – в том же виде и на той же территории, а в дальнейшем, насколько я знаю, перебазировался к Мелетинским»309.

Да, это было именно так: в июне 1979 года прошло последнее заседание у Жолковского, в октябре 1979‐го состоялось первое заседание у Мелетинского. Забавная параллель (кажется, ненамеренная): когда-то первым докладом