Рифтеры - Питер Уоттс

– Так что будем делать?

– Я еще прорабатываю детали. Полагаю, в конечном счете пойдем через главный вход.

Кларк разглядывала свои пальцы. Кровь под ногтями засохла бурой каймой.

– Если сложить все фрагменты, – сказала она, – то он – настоящее чудовище.

– Как и все мы.

– Он таким не был. Ты хоть помнишь?

Лабин не ответил.

– Ты же собирался меня убить. А я начала конец света. Мы были чудовищами, Кен. И ты помнишь, что сделал Ахилл?

– Да.

– Он пытался меня спасти. От тебя. Мы никогда не встречались, он точно знал, кто я и что натворила, и прекрасно понимал, на что способен ты. И все равно. Он рискнул собой ради меня.

– Помню... – Лабин слегка изменил направление полета. – Ты сломала ему нос.

– Не о том речь.

– Того человека больше нет. Спартак превратил его в нечто иное.

– Да? А тебя он во что превратил, Кен?

Он обратил к ней слепое, изъеденное лицо.

– Я знаю, чего он не сделал, – продолжала Кларк. – Он не имеет отношения к твоей привычке убивать. Она у тебя была с самого начала, верно?

Пенсне таращилось на нее глазами богомола. В левой линзе мигнула зеленая лампочка.

– На что это похоже, Кен? Ты испытываешь катар­сис? Оргазм? Чувство свободы? – Она боялась, но все равно продолжала его провоцировать: – Тебе надо быть рядом, видеть, как мы умираем, или достаточно подло­жить мину и знать, что ты перебил нас, как мух?

– Лени, – очень спокойно ответил Лабин, – чего ты, собственно говоря, добиваешься?

– Хочу понять, чего тебе надо, только и всего. Спар­так переписал и твой мозг, но я что‑то не вижу толпы с факелами и вилами. Если ты действительно уверен, что все это сделал Ахилл, если он действительно пре­вратился в какое‑то чудовище – отлично. Но если ты просто нашел предлог порадовать свой извращенный фетиш, то...

Она с омерзением помотала головой и уставилась в темноту.

– Его извращения понравились бы тебе несколько меньше моих, – тихо сказал Лабин.

– Точно, – фыркнула она, – спасибо за информа­цию.

– Лени...

– Что?

– Я никогда не действую без причины.

– Правда? – с вызовом бросила она. – Никогда?

Он отвернулся:

– Ну почти никогда.

СРОК ГОДНОСТИ

Живая и мертвая в равной мере – и безразличная к тому, куда качнутся весы, – Така Уэллетт все поняла.

Она никогда не умела работать под давлением. Это всегда было ее проблемой. Вот чего не понимал Ахилл. Монстр. А может, прекрасно понимал. Все равно. Он надавил на нее так жутко, что она, конечно же, развали­лась. В который раз показала себя вечной неудачницей. И это было нечестно. Потому что Така знала: у нее хоро­шая голова на плечах, и она могла бы разобраться, если бы только ее перестали торопить. Если бы Кен со своей канистрой биооружия не требовал ответа немедленно. Если бы Ахилл дал ей отдышаться, когда Така чуть не сгорела заживо, а не сразу погнал по генотипу Сеппуку.

Если бы Дейв хоть чуть‑чуть потерпел. Если бы она не поторопилась с последним решающим диагнозом.

Она была умницей и знала об этом. Но на нее всегда ужасно давили.

«Гадкая, гадкая Элис», – выбранила она себя.

А теперь давление исчезло и, смотрите‑ка, все сло­жилось!

Чтобы перевалить водораздел, ей потребовались всего два обстоятельства. Чтобы Ахилл ненадолго оставил ее в покое, дал поразмыслить. И чтобы ее ждала смерть. Чтобы она уже умирала. И когда она это поняла, когда почувствовала смерть до мозга костей, когда переста­ла надеяться на спасение в последнюю минуту, Уэллетт избавилась от давления. Кажется, впервые в жизни она мыслила ясно. Она не помнила, давно ли Ахилл перестал ее мучить. По ее подсчетам – сутки или двое. А может, и неделю – хотя нет, за неделю она бы уже умерла. Пока только заржавели суставы. Даже освободи ее сейчас из экзоскелета, тело бы не смогло расправиться, ее свело, как от трупного окоченения

Может, так и было. Может, она уже умерла и не заме­тила. Боль, к примеру, немного утихла – или, скорее, ее просто вытеснила невыносимая жажда. В пользу монстра говорило только одно: он не забывал кормить и поить ее. «Чтобы были силы играть свою роль», – говорил Ахилл.

Но с тех пор прошло очень много времени. Така уби­ла бы за стакан воды, хотя, похоже, из‑за его отсутствия она умрет.

Но ведь это славно – когда ничто больше не имеет значения. И разве не славно, что она наконец разобралась?

Ей хотелось, чтобы Ахилл вернулся. Не только ради воды, хотя и это было бы мило. Ей хотелось доказать, что он ошибся. Хотелось, чтобы он ею гордился.

Все дело в той глупой песенке про блох. Монстр все знал, потому и пропел ее в первый раз.

«На каждую блоху // найдутся блошки‑крошки, // но и на этих крошек // найдутся блошки тоже...»

Жизнь внутри жизни. Теперь она все видела и пора­жалась, как не поняла раньше. И концепция‑то не новая. Очень даже старая. Митохондрии – маленькие блохи, живущие в каждой клетке эукариота. Ныне они – жиз­ненно важные органеллы, биохимические аккумуляторы жизни, но миллиард лет назад были самостоятельными организмами, свободно живущими мелкими бактериями. Большая клетка поглотила их, но забыла прожевать – и вот они заключили сделку, большая клетка и малень­кая. Громила обеспечивал безопасную стабильную среду, а шустряк качал энергию для хозяина. Древняя неудача хищника обернулась первобытным симбиозом... и по сей день митохондрии хранят свои гены, воспроизводящиеся по собственному графику, внутри тела носителя.

Процесс шел по сей день. Бетагемот, например, завел такие же отношения с клетками некоторых существ, со­седствовавших с ним на глубине, обеспечил их избытком энергии, позволившим рыбе‑хозяину расти быстрее. Он рос и в клетках наземных животных – только с менее благотворными последствиями, но ведь, когда два ра­дикально отличающихся организма взаимодействуют в первый раз, без убытков не обойтись...

Ахилл пел вовсе не о блохах. Он пел об эндосимбиозе.

И у Сеппуку наверняка есть собственные блошки. Ме­ста более чем достаточно – все эти избыточные гены мо­гут кодировать сколько угодно вирусов или маскировать самоубийственные рецессивы. Сеппуку не просто убивал себя, сделав свое дело, – он рождал нового симбионта, возможно вирус, который поселялся в клетке хозяина. Он так эффективно заполнял нишу, что Бетагемот, по­пробовав вернуться, найдет только вывеску «Свободных мест нет».

Имелись ведь и своего рода прецеденты. Кое‑что Така помнила по курсу медицины. Малярию удалось победить, когда обыкновенные москиты проиграли быстро плодя­щемуся варианту, не переносившему плазмодии. СПИД перестал быть угрозой, когда мягкие штаммы превысили число смертельных. Хотя все это были пустяки, болезни, атаковавшие лишь горстку вида. Бетагемот же угрожал любой клетке с ядром: «ведьму» не победишь вакцина­цией всего человечества или заменой одного вида насе­комых другим. Единственное средство против Бетагемо­та – это заражение всей биосферы.