Пыльная зима (сборник) - Слаповский Алексей Иванович

– Ну! – велит милиционер.

– Сейчас, сейчас…

Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом – чего-нибудь.

– Я тут деньги, – бормочет Неделин, – деньги тут уронил.

– Неужели? – не верит милиционер. – Ну, посмотрим.

Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятерка, трешница, несколько рублей.

– Хочешь сказать, твои?

– Мои, честное слово, мои! – клянется Неделин.

– Врешь, – говорит милиционер, сует десятку себе в карман, а остальные деньги отдает Неделину. – Смотри, поймаю на чем-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?

Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идет сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополи шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шепотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад сидел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле ее дома. Они медленно раскачивались, он обнимал ее за плечи и говорил обо всем на свете, а в сущности – все об одном, все об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя свое превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чем и помечтать – о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» – и немного попугать ее, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь – если не испохабить ее, как этот бедолага, который придет сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачева и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве только ногой, да и то потом сапоги чисть…

Милиционер привел Неделина к ветхому кирпичному дому, они вошли в темный подъезд, милиционер пинком открыл дверь, у которой не было замка – или он был сломан, – и крикнул:

– Встречай Фуфачева, Любка Яковлевна!

Он тронул Неделина сапогом: двигай! Хотел дать пинка напоследок, но передумал: очень уж лирическое настроение. Вздохнул, плюнул с омерзением и ушел.

Затхлые запахи, в которых было что-то совершенно незнакомое, новое для Неделина, ударили ему в нос.

«Ничего! – сказал он себе. – Это тебе и нужно – для последней черты, для последнего итога. Этого ты и заслуживаешь!»

В темноте кто-то зашевелился, застонал.

– Явился, гад! – протянул женский страдальческий голос. – Тебе, гаду, поверили… И ведь не принес, скотина, знаю, что ничего не принес! Зажги свет! Зажги, говорю! Или совсем готовый?

Заскрипела кровать, что-то поднялось, прошло мимо Неделина. Зажегся свет.

Перед ним стояла женщина лет пятидесяти с опухшим лицом, глаза смотрели в щелочки, шея женщины была грязна, белели только складки морщин жидкие волосы мокро висели по щекам. Женщина была одета в рваную сиреневую кофту, в зеленую юбку из нетленного доисторического кримплена, ноги босы, желтые отросшие ногти загибались.

– Проспался уже где-то? Гад! – Женщина плюнула в Неделина, но так слабо, что плевок не долетел, упал на пол. Шаркая ногами, она побрела к постели, легла, покрылась грязным красным одеялом, из дыр которого торчала вата, поправила, кряхтя, под головой подушку.

– Ничего не принес? – безжизненно спросила она.

Неделин не ответил, думал о воде. Увидел дверь, вошел: кухня. Долго и жадно пил воду из-под крана. Вернулся в комнату, огляделся, где бы сесть.

Но, кроме постели, круглого стола без скатерти, шкафа и радиоприемника, в комнате ничего не было. Постель, очевидно, служила и лежачим, и сидячим местом. Неделин сел на пол.

– Скотина, скотина, скотина! – выла женщина.

А Неделин, чувствуя себя во власти второй жажды, думал: она наверняка знает, где сейчас, ночью, можно достать.

– Деньги есть, – сказал он.

– Правда?

– Я говорю.

– Что ж ты не взял-то ничего?

– Не могу. Сердце болит.

– Сердце! Сволочь ты последний, а не сердце! Сходи к Светке!

– К какой Светке?

– Не тяни душу, гад, не придуривайся! К Светке-парфюмерше. Поругается, но даст. На дешевый-то хватит?

– Не знаю.

– А то скажет: только дорогой, и что тогда? Иди, гад!

Прошло несколько минут. Женщина не вступала больше в спор. Наконец, мучаясь, она поднялась с постели, проковыляла к Неделину. Он дал ей деньги.

– Еще есть?

– Нет.

– Чтоб ты мне все дал? – Лицо женщины покривилось, пытаясь изобразить недоверчивую усмешку, но ничего не вышло.

Неделин ждал ее, испытывая такое нетерпение, какого у него никогда в жизни не было. Он увидел старое ведро, зачем-то валяющееся под кроватью, и вдруг представил, что это ведро стоит перед ним, наполненное красной жидкостью, именно красной, рубиново-красной. Это вино. Он припадает к ведру и пьет, пьет, пьет, он лакает языком, как собака, он урчит от наслаждения и никак не может напиться. И наконец отваливается, ополовинив ведро, ставит его подле себя, чтобы боком чувствовать присутствие целительной жидкости, которой пока еще много…

Неделин вскочил, стал рыскать по комнате, побежал на кухню, обшарил ее, хотя понимал, что в этом доме поиски спиртного бессмысленны. Но просто сидеть и терпеть было еще мучительней.

Хлопнула дверь.

– На! – Женщина сунула ему в руки какой-то пузырек.

Одеколон! Неужели он будет пить одеколон?

– На два хватило! – хвасталась женщина.

А воспаленная утроба Неделина кричала: дай! дай! дай!

Неделин слышал, что есть люди, которые могут пить одеколон, дошедшие до ручки, до крайности, они могут пить вообще все, в чем есть хоть какие-то градусы. Но сам он никогда бы не смог этого сделать. То есть сам – когда был самим собой.

Женщина пошла на кухню, и Неделин пошел за ней, он хотел видеть, как это делается.

Она открыла пузырек, понюхала и подмигнула Неделину:

– Что надо!

Взяв металлическую кружку, она набулькала в нее половину содержимого пузырька, разбавила водой из-под крана, взяла со стола жухлый огрызок огурца и прикрикнула на Неделина:

– Чего вылупился? Отвернись!

Неделин отвернулся.

Женщина сзади шумно фыркнула и захрустела огурцом.

– Малосольненькие лучше всего отбивают, – сказала она добрым голосом. – Когда если с укропчиком, с чесночком. Лучше всего отбивают. Я всем закусывала, а все-таки малосольненький огурчик после одеколона лучше всего. Что ж ты давай поправляйся!

Неделина тошнило от одной только мысли, что он будет пить эту невыносимо пахнущую жидкость, но что-то в нем обрушивалось с мощью водопада и ревело: дай! дай! дай! – и как за шумом водопада иногда не услышишь человеческого голоса, так и Неделин перестал слышать за этим ревом свой голос. Он, следуя примеру женщины, налил одеколон в кружку, разбавил водой. Женщина заботливо сунула ему остаток огурца и предупредительно отвернулась.

Первый глоток обжег горло и застрял в горловом спазме, хотел вырваться изо рта обратно, но вторым глотком Неделин не дал ему хода, судорожно дергал кадыком, вбирая в себя одеколонный раствор. Допил, сунул в рот огурец и стал торопливо жевать, совершенно не чувствуя вкуса огурца, но зато одеколонный привкус притупился. Желудок болезненно сокращался, глаза заслезились, но организм алкаша терпел, зная, что сейчас наступит облегчение. И оно наступило, отхлынула тошнота, по телу разлилось тепло, ушла головная боль, и вокруг стало будто светлее, словно слезы промыли глаза.