Белые цветы - Абдурахман Абсалямов

Не меньше удовлетворения испытывает и врач, вырвав больного из когтей смерти, вернув его к жизни. Результат его творчества в некотором смысле даже выше лучших произведений искусства, потому что он вернул к жизни и труду самое совершенное произведение природы — человека. И все же… Лучшие образцы творчества художников надолго, а в некоторых случаях и на века остаются в памяти народа. А благородный результат труда и творчества врача, как правило, очень редко получает широкую известность. Впрочем, лучшей наградой для врача является признательность спасенного от смерти больного. И эта признательность рано или поздно распространится в народе — это ли не лучшая награда победителю смерти!

Теперь уже ясно: Асия не только останется жить, но и не будет лишена радостей жизни. Прекрасно! И все же жаль расставаться с девушкой. Абузар Гиреевич привык к ней, как к родной.

Профессор сидит у себя в кабинете, облокотись о стол. Какая-то сила тянет его к окну.

Ему кажется, что шиповник, растущий возле больничной ограды, продолжает еще цвести. Тагиров посмотрел в окно. Куст шиповника сплошь усыпан снегом. Зато все другие деревья в саду казались унизанными крупными белыми цветами. Абузар Гиреевич долго любовался этим изумительным цветением, и душа его освобождалась от щемящего чувства тоски.

А вот и сама Асия. Она стоит перед профессором уже не в больничном халате, на ней своя одежда. Девушка заметно осунулась, на лице — следы больничной желтизны. Но это скоро пройдет. Уже и сейчас глаза ее светятся счастьем. Она стоит, чуть склонив голову набок, вид у нее словно бы немного виноватый, но улыбка — нежно-лукавая — заметно играет на губах. Больничный халат небрежно накинут на плечи. В этой небрежности, в улыбке, в бодром чувстве — во всем угадывалось что-то новое, не свойственное больным: здоровая устремленность к жизни. Отдохнув от больницы, она снова похорошеет и станет похожа на только что расцветший бутон.

— Ну, Асенька, до свиданья. Никогда больше не хворай, — тепло говорит профессор. — Смотри не забудь пригласить на свадьбу! — добавил он и погрозил пальцем девушке.

— Была бы только свадьба, посажу на красное место! — ответила Асия, оправившись от смущения, и принялась благодарить профессора за все, что он сделал для нее.

Абузар Гиреевич досадливо отмахнулся и продолжал уже серьезно.

— Не вздумай, Асия, с первого же дня бегать на танцы, кататься с парнями на мотоцикле. Пока организм полностью не набрался сил, надо дать ему полный отдых. Потом будешь и танцевать и кататься, сколько душе угодно. Договорились?.. Через месяц покажешься мне — так ведь мы условились. Не забудь… Побольше гуляй на свежем воздухе. — Профессор поднялся из-за стола, приблизился к Асии. — Ну, иди уж, иди домой, — сказал он каким-то странным голосом, чуть похлопал девушку по плечу и отвернулся, чтобы скрыть волнение.

Внизу заработал рентгеновский аппарат — доносилось его негромкое гудение; в коридоре послышались мерные, тяжелые шаги, — должно быть, кого-то несли на носилках… Абузар Гиреевич, не оборачиваясь, ждал, когда девушка выйдет.

Минут через пять Асия, нерешительно потоптавшись и не сказав больше ни слова, покинула кабинет. Профессор вышел в коридор, остановился у окна, обращенного в парк. По ровной, расчищенной от снега дорожке, ведущей от главного подъезда больницы, уходили Асия с матерью. Девушка взяла мать под руку. «Неужели не обернется?» — подумал профессор. И, словно почувствовав этот зов, Асия быстро обернулась, с улыбкой помахала рукой. Профессор тихо улыбнулся, кивнул в ответ.

Вот и опустела снежная дорожка. Шумят в саду голые деревья, стелется по земле поземка.

…В большой, опустевшей комнате общежития нет никого, кроме Гульшагиды. Сейчас и она покинет эту комнату, — осталось уложить вещи в чемодан. Большинство ее подружек уехали сегодня, Гульшагида уедет завтра утром. Она печальна и задумчива, движения ее медленны. Она помнит, как, бывало, любовалась из окна этой комнаты видом Казани. Теперь все развеяно, ничего не осталось: нет надежд на встречи на дамбе. И вряд ли что заставит ее вернуться в Казань.

Постучали в дверь.

— Вас к телефону! — сказала дежурная по общежитию.

«Кто это может быть? Уж не Фазылджан ли?» — заволновалась Гульшагида, потому что никто другой не звонил ей в общежитие. Но в трубке послышался радушный голос Абузара Гиреевича:

— Мы все-таки ждем, Гульшагида. У Фатихаттай уже и тесто подошло. Надо же как следует попрощаться.

Гульшагида, не переставая благодарить, попробовала было отказаться, но Абузар Гиреевич многозначительно сказал: «По-настоящему обидимся!» — Это уже не шуточно. Гульшагиде ничего не оставалось, как согласиться.

Переодевшись в лучшее платье, Гульшагида взглянула на себя в зеркало. Да, похудела! Глаза стали большие, лицо осунулось. Из выреза платья заметно, выступают ключицы.

Быстро надела пальто, шапку, погасила свет. Комната озарилась лунным отблеском. Но через минуту облака скрыли луну. Посветлевшую было душу Гульшагиды снова омрачила тень. Ради кого она идет? Из уважения к старикам? Да, только ради них. Больше ничего, никого нет.

На улице пустынно и холодно. Изредка встречаются отдельные пешеходы. Где-то в дальнем конце улицы иногда вспыхивают и сейчас же гаснут фары машин. Время от времени доносится гул трамвая. Луны не видно — спряталась где-то за облаками над крышами высоких домов.

На слишком знакомой парадной лестнице Гульшагида прежде всего увидела крылатых амурчиков, державших пустые подсвечники. Гульшагиду всегда подмывало вставить в них зажженные свечи, сегодня это мгновенное желание было почему-то особенно острым. Но ничего не поделаешь, — у нее нет не только свеч, но даже спичек. Пусть все остается как есть.

Тагировы встретили ее очень приветливо. Вся семья была в сборе. Стол уже накрыт. Гостью провели в зал, усадили на лучшее место. За столом — никого чужих. Непринужденная домашняя беседа придавала застолью особый уют. Гульшагида тоже освоилась, стала чувствовать себя более свободно. Постепенно оживлялся и Мансур, — вначале он словно воды в рот набрал. Но и сейчас он все же избегает прямых взглядов, смотрит вниз, помешивая ложечкой чай. Лицо у него заметно осунулось, и седины в висках прибавилось. «Если в двадцать шесть — двадцать семь лет у человека начали седеть виски, значит, ему не очень легко живется. Наверно, не может забыть свою Ильмиру. А знакомство с ветреной Ильхамией — плохая утеха», — думала Гульшагида.

Гульчечек нет за столом, — должно быть, уложили спать.

Едва обед кончился, Абузар Гиреевич подсел к роялю. Уже четыре года, — с того дня как уехал Мансур, — он не играл в полное удовольствие. Четыре года здесь, если не считать радио и телевизора, не звучала живая музыка. Профессор сыграл свой любимый «Ашказар», потом заиграл «Гульджамал». Сам и подпевал себе.

Гульшагида, опершись на спинку стула, на котором сидел Абузар Гиреевич, присоединилась к нему:

Едва горит свеча в подсвечнике,А девушки прядут льняные нити, —Ни бусы их не радуют, ни перстни, —Так тяжело, когда любимых нет…

Гульшагида пела эту песенку, не вникая в привычные слова. И только в подсознании где-то смутно мелькали амурчики с пустыми подсвечниками. И вдруг, словно очнувшись, она страшно смутилась, — ведь смысл песенки так перекликался с ее скрытыми мыслями. Заметили ли сидевшие за столом ее смущение? Гульшагида не могла поднять глаз. Хорошо, что зазвонил телефон.

Фатихаттай, вернувшись из прихожей, сказала Сухо Мансуру:

— Тебя.

Гульшагида невольно взглянула на Мансура. И по тому, как изменилось у него лицо, поняла, что звонит женщина.

Абузар Гиреевич не переставал играть, но глаза Гульшагиды вдруг затуманились. Чтобы не выдать свое волнение, она отошла в тень пальмы.

Мансур разговаривал вполголоса, нельзя было разобрать ни одного слова. Абузар Гиреевич попросил:

— Гульшагида, спой-ка нам «Подснежники». Я когда-то лечил поэта Ахмета Файзи.

В народе говорят, что эту песню сложили в память о нем.

Но Гульшагида уже не могла ни петь, ни даже слышать музыку. Она стала было прощаться.

— И не думай! — Фатихаттай загородила собой дверь. — Разве я отпущу тебя, не вскипятив еще раз самоварчик! Когда-то мы еще увидимся… Ай, Гульшагида, неужели деревня не наскучила тебе?

Абузар Гиреевич захлопнул крышку рояля, вернулся к столу. У него было отличное настроение, — улыбка на губах, под седыми усами, улыбка в глазах.

— Я понимаю Гульшагиду. Она увлечена деревней. Я тоже, когда работал в Чишме, думал, что не смогу с ней расстаться. И все же надо знать меру. Вам, Гульшагида, необходимо продолжать учебу. Через несколько месяцев у нас должно освободиться место. Я возьму вас к себе. Я уже говорил как-то: у меня на вас особые надежды.