Белая лебеда - Анатолий Занин

— Ы-ы-ы!.. — почти зарычала от ярости Нинка. — Дурачина! Все равно буду писать! Эх, ты!.. — она порывисто обняла меня и прошептала: «Я люблю тебя, Кольча… И буду ждать… Буду писать…»

— Вот за это… За это, Нина… — Я порывисто поцеловал девушку, и она, прильнув ко мне, тихо заплакала. — Чего же ты плачешь?

Отец крепко обнял меня, оттолкнул, но тут же схватил за руки.

У него блестела лысина и шевелились полные губы, а светлые глаза по-детски наивно-приветливы. Третий день его мучила «задышка». Без конца он кашлял, хрипел и кого-то ругал. Я топтался около отца и не находил сил уйти.

Будто предчувствовал, что вижу его в последний раз.

Нас с Димой провожали матери и еще Зинка и Нинка. Трамваи не ходили, и мы заспешили мимо «Новой», вниз по Красной балке, берегом глухо и невесело журчащего ручья. Потом поднимались в гору по Советской, мимо трампарка, устроенного в бывшем соборе. И тут же вспомнилось, как меня маленького взяли с собой Володя и Аня снимать колокола. Володя и поселковые комсомольцы за длинную веревку стягивали колокол, высоко лежащий в проеме стрельчатого окна колокольни. Я топтался на крыльце дома, удерживаемый Аней, и кричал: «Тащи его! Давай!»

И вот огромный темный колокол с глухим стоном свалился на землю, и все закричали, загалдели… Они уже решили для себя, что бога нет. Все не все, а комсомольцы знали точно…

Военкомат находился у городского сада в старинном здании. Там нас построили, проверили по списку и — марш на вокзал. Колонна оказалась внушительной и очень пестрой. Мы бойко шли по пыльной дороге. Никто из нас не знал, в какой род войск попадет, где и когда примет бой, но в том, что мы шли на войну, были уверены точно. Родные и друзья громко перекликались с теми, кто был в колонне, смешивались с новобранцами и начинали голосить. Мать Петра Коноваленко цеплялась за него, потерянно кричала: «Петечка, сыночек коханый! Да на кого же ты меня покидаешь?..»

Долговязый Петр с роскошной рыжей чубиной успокаивал мать:

— Ма, ну что ты так-то… Ить не один же я… Что ж ты заранее хоронишь? Не всех же убивают…

Петра Коноваленко не убили, и домой он вернулся героем — вся грудь в орденах. Но у него не было ног, а отец его погиб в сорок третьем под Курском…

Когда идешь с трамвайной остановки, всегда видишь Петра, сапожничающего в палисаднике под кустом сирени. На бойком месте оказался. Отбою не было от заказчиков… Так отремонтирует, отлакирует совсем разбитые туфельки, что хозяйка ахнет (трудно было в те годы с обувкой), полезет в сумочку за добавочной рублевкой, но натолкнется на жесткий взгляд сапожника, извинительно закивает: «Спасибочки, Петр Макарович…»

Вот так и просапожничал Петр всю оставшуюся жизнь.

А мы шли и шли на войну… Ко мне пристроились Зинка и Нинка, но я так же, как и Дима, крутил головой, искал Ину. Она обещала прийти, если маме ее, которая недавно перенесла сильнейший сердечный приступ, будет лучше.

На вокзале уже стоял товарняк. В старых вагонах были наскоро сколочены нары из неструганных досок.

Прибежал Федор и, озираясь по сторонам, отрывисто проговорил:

— А я останусь… Погляжу на ихний новый порядок… Немцы, они ить культурные…

— Не болтай! — вскипел я. — Твой батя, я слышал, добровольцем ушел…

— Все равно, — невесело усмехнулся Федор, — пропала жизнь… А может, ее не было? Может, мы только собирались жить?.. Гля! — встрепенулся он. — Наш Фанатик прощается…

Я оглянулся и у ограды перрона, на скамье под тополем увидел Ину и Диму. Уцепившись за Диму, девушка билась в рыданиях. Ее плач врезался в мое сердце.

Меня поцеловали на прощанье Зинка и мама. Нинка уткнула голову в грудь и прошептала:

— Не забыл, о чем мы вчера говорили?

Мама сухими губами прижалась к моим глазам, перекрестила.

— Божечка, спаси мово любимого сынка… А ты не суйся, куда ни то… Да и не прячься за других…

Перед самой отправкой эшелона появился Леонид Подгорный. Он только что приехал новочеркасским поездом. Отбывал срок за драку в клубе.

Поздоровавшись с Кудрявым, Подгорный схватил меня за локоть и, заглядывая в глаза, нехорошо засмеялся:

— Ха-ха-ха… Буль-буль-буль… На войну собрался? Убьють тебя… Вон как пруть немцы… Силища!..

— Это еще кто кого… А ты как, Федька?.. Ну, ну… Поглядите на новый порядок…

— Пожалеешь еще… Ха-ха-ха… Буль-буль-буль… Убьють тебя, как пить дать…

Когда поезд тронулся, я рассказал Диме о Федоре и Леониде.

— Ну, Кольча! Ну и слабак же ты!..

Дима соскочил на перрон и врезался в толпу. Только на станции Зверево, где поезд остановился, он вернулся в вагон.

— Дал этому сволочуге в морду! — сказал Дима. — А Федор смылся!

3

Поезд медленно тащился на север. Я сидел на доске, пристроенной поперек открытых дверей, и никак не мог опомниться после разговора с Федором и Леонидом. Ко мне подсел Дима и сказал, что он никогда не надеялся на Соску, но Кудрявый!..

Остановились на станции Лихая, от нее стальные пути разбегались на все четыре стороны: на Москву, Кавказ, Харьков, Сталинград. Я не раз проезжал через эту станцию, когда бывал у Анны в Краснодоне или у Володи в Каменске.

Станция мне показалась заполненной не только бойцами и эшелонами, но и гнетущей тревожной тишиной, затаившейся на лицах людей, в синих огнях станционных стрелок, в темных окнах поселка.

Мы выгрузились, быстро построились и — бегом, бегом по улице, протянувшейся вдоль железнодорожных путей.

Разместились в двухэтажном здании школы, слонялись по пустому двору, кипятили чай в ведрах тут же на кострах, доедали домашние пироги, вареных кур, сало. Спали прямо на полу в классах, одетые, подложив под головы сидоры. В темноте виднелись огоньки цигарок. Разбудили среди ночи, построили, запретили курить и повели в степь на восток. Нами командовал капитан и два лейтенанта.

Шли молча. Невыспавшиеся, недовольные. И что за паника? Немцы за триста километров под Харьковом. Часа через два подошли к балке, в которой стоял наш поезд. Едва разыскали свои вагоны, как с неба понесся такой гул, что мы бросились из балки и рассыпались по степи.

Вверху гудело все сильнее и сильнее. В стороне станции загрохотало и заухало. В небе неожиданно что-то вспыхнуло в нескольких местах, ослепительный свет залил всю степь, стало видно как днем, и это вызывало ужас. Огни медленно опускались с черного неба и были похожи на подвешенные фонари. Мне почудились далекие белые строения железнодорожной станции. Там раздавались частые разрывы.

Над головами ревело и свистело. Я, Дима и Петр Коноваленко вжимались в землю, цеплялись друг за друга, боялись потеряться. Я перевернулся на спину и, всматриваясь в небо, с трудом различил черные тени самолетов. На станции горели цистерны с нефтью, дома поселка и, быть может, та школа…

Внезапно взрывы прекратились, затих гул самолетов. Подавленные пережитым, мы продолжали лежать на каменистой, растрескавшейся, покрытой колючками перекати-поле и густо пахнущей полынью земле. По полю, бродили старшие вагонов и собирали людей.

В Сталинград приехали под вечер, выгрузились из вагонов, построились и пошли по городу. Остались позади последние дома, потянулась пыльная дорога по буграм и балкам, а мы все шли и шли. На ночь остановились в поле, нам выдали котелки и кормили из полевой кухни. На другой день вышли к Волге. Неподалеку от какого-то поселка нас разместили под навесами из камыша, приткнувшимися к желтой стене срезанного косогора. Спали на соломе. Нас разбили на батареи, из которых сформировали полк учебной артиллерийской бригады.

Месяца два мы маршировали строевым шагом, подготавливали данные для стрельбы из пушек, учились бросать гранаты и окапываться в чистом поле. Постепенно нас обмундировывали, и мне досталась старая выстиранная гимнастерка с дырой в левом нагрудном кармане. А вот с ботинками было туго.

Как-то меня и Диму помкомвзвода направил в распоряжение старшины батареи Ежкова, и тот взял нас с собой на полуторке в Сталинград.

В городе было спокойно, на улицах попадались вооруженные отряды рабочих и танки. На севере довольно сильно гремели пушки.

Когда мы вместе с шофером грузили на полуторку мешки с ботинками, из конторы вышел старшина и сказал, что немцы подошли к городу. Мы с Димой тут же переобулись в новые ботинки и приладили обмотки. Решили сходить за угол посмотреть, что делается на площади… Навстречу шли ополченцы с винтовками и громко пели: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой!» Это была первая песня, рожденная войной. Мы ее тоже пели, но, когда слушаешь ее, дух захватывает. У меня так мурашки бегают по спине, когда вместе со всеми тяну: «Идет война народная, священная война!..»

Внезапно вверху послышался рев, душа моя зашлась от пронзительного свиста, на площади возникли облачка взрывов и черные фонтаны земли, стена высокого дома мгновенно обрушилась, образуя террасу из битого кирпича и клубящейся пыли.