Сердце не камень - Франсуа Каванна

— Папа! О, как это прекрасно! Папа, папа! Как я рада!

Поцелуи, представления.

— Моя дочь Жозефина.

Она решительно втискивается между Женевьевой и мной, берет нас за руки. Она сияет. У нее есть отец. А я вовсе не чувствую себя отцом. Она говорит Женевьеве:

— Мой отец, он ужасно любит животных. Однажды он набил морду одному типу, который пинал свою собаку ногами в живот.

Это правда. Я успел позабыть. Надо сказать, что тот тип меня еще и обматерил. Это подстегивает рыцарские порывы.

Женевьева оценила мой подвиг. Она замечает:

— И ты, Жозефина, тоже любишь животных, поэтому ты с нами.

— —А я хожу на все манифестации против всяких гадостей. В прошлый раз из-за парня, которого прикончили менты, это называется у них в "пределах законной самообороны". Еще бы, он же был арабом!

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать. Но я выгляжу старше. Это здорово, я могу проделывать те же штуки, что взрослые.

Здесь, мне кажется, отец должен забеспокоиться. Я беспокоюсь:

— Какие, например?

— Ну, в общем, всякие штуки…

Я должен удовлетвориться этим. В конце концов, лучше не лезть куда не надо. Однако шествие, честно говоря, весьма немногочисленное, продвигается вперед. Застрявшие позади манифестации машины отчаянно сигналят, им вторит лай собак, сдерживаемых на поводках. Жозефина, втиснувшись между нами, скандирует лозунги пронзительным голосом под аккомпанемент лая Саша, которого она взяла на руки. Внезапно в голове колонны что-то происходит. Люди топчутся на месте. Я замечаю, что девушки в каске и ее юных друзей больше не видно поблизости. Женевьева толкает меня локтем:

— Здесь лаборатории Южной Жиронды.

— Ну и что?

— Они производят опыты над животными. У них в подвале есть питомник подопытных животных. Я уверена, что молодежь попытается провести боевую операцию, но те приготовились, кажется. Ты только посмотри на кордоны жандармов.

Действительно, наблюдается скопление темно-синих мундиров и кожаных портупей. Несколько серых машин с зарешеченными окошка­ми вносят в пейзаж мрачную ноту, которой раньше не было.

Я не очень хорошо понимаю, в чем дело, мы находимся слишком далеко от головы шествия. Все происходит очень быстро. Вдруг поднимается сильный шум, большая толпа манифестантов проталкивается вперед, чтобы встать на пути жандармов перед запертой решеткой ворот лаборатории, юркие фигурки в касках или с лицами, закрытыми шарфами, вооруженные железными штырями, кровельными ножницами, ломами и разным строительным инструментом, подобранным неизвестно где, пробираются вдоль стены с крысиным проворством, и вдруг раздается оглушающий грохот массивной решетки, сорванной с петель и рухнувшей на мостовую под мощное коллективное "ура!"; жандармы ринулись было с дубинками наготове, но, не обнаружив перед собой никого, кроме сплоченного ряда респектабельных старых дам, готовых принять удар на себя, замялись, потеряли свой карательный азарт, в то время как парни и девчонки в касках или в капюшонах выбегают по узкому коридору, образовавшемуся между толпой и стеной, прижимая к себе собак, кошек и даже обезьянок, обмотанных окровавленными бинтами, ощетинившихся трубочками, наспех сорванными как попало.

Высокий негр в разодранном белом халате бежит за ними, махая руками и вопя:

— Они сломали клетки! Они заперли меня! Спросят же с меня! Они все растащили!

Но его голос сразу же тонет во всеобщем гаме, и так как в пылу погони он выскочил в чем был, и к тому же он черный, два жандарма набрасываются на него с дубинками и утаскивают.

Ввиду серьезного оборота, который принял ход событий, большая часть манифестантов рассеялась, оставив зачинщиков объясняться с "силами порядка", как любят выражаться в полицейском участке. Несмотря на мое любопытство природного зеваки, я тоже хотел было улиз­нуть, но Жозефине это не подходит. Она тянет меня вперед, она хочет видеть все, она хочет принимать участие в деле защиты животных.

Женевьева пытается урезонить ее:

— Больше нечего смотреть и нечего делать, мой цыпленок. Ребятам удалось освободить нескольких животных, они спрячут их в надежном месте, будут их выхаживать, сфотографируют… Посмотри: теперь все полицейские отправились в лабораторию. Если один или два парня не успели вовремя смыться, легавые будут праздновать победу!

Женевьева — само благоразумие. Последняя кучка манифестантов еще пытается дразнить жандармов, но почти все уже рассеялись. Нам остается сделать то же самое. Жозефина разочарована. Я говорю ей:

— В конце концов, чего же ты хотела? Вернуться домой с фонарем под глазом?

— Ты ничего не понимаешь! Я хотела привести с собой несчастное страдающее животное, чтобы утешать его, ухаживать за ним, ласкать его, заставить его забыть все ужасы и чтобы оно поняло, что не все люди такие злые… Бедного котенка… Обезьянку, может быть. Совсем маленькую… Как бы я ее любила!

— Знаешь, это не так просто. Так нельзя. Ребята, которые украли…

— Не украли! Освободили.

— Ты права. Извини меня. Ребята, освободившие животных, организованы, их где-то поджидали машины, у них есть дом, где можно всех спрятать. Они поднимут журналистов, вызовут телевизионщиков… Пошли отсюда, здесь становится небезопасно, сейчас начнут хватать всех подряд. Смоемся, пока не слишком поздно.

Уже слишком поздно.

Оттуда, где мы топчемся, невозможно ускользнуть. Это ловушка для дураков. Все оцеплено. Я налетаю на гранитной твердости грудь. Рука в кожаной перчатке делает заградительный жест. Поднимается забрало, словно для того, чтобы поприветствовать дам после поединка. Хриплый голос восклицает:

— О, надо же, старые знакомые! Я не ошибаюсь? Посмотрим… Это ведь вы присутствовали при выселении жильцов из дома на снос прошлой зимой? Негритосы и все такое… Ну да, черт подери! С кошкиной мамашей! И не ее ли опять я вижу здесь? Ну конечно! Честь имею, сударыня! Значит, всегда в гуще заварушки, а? Профессиональные агитаторы? Сеятели профсоюзного дерьма? Мы все проверим. А пока спокойненько садитесь в машину, мы вместе совершим небольшое веселенькое путешествие…

Я вспоминаю, что несу ответственность за кое-кого:

— Эй, как вас там! Моя дочь несовершеннолетняя. Вы не имеете права!

— Ваша дочь? Это еще надо доказать.

Жозефина считает, что настало время вмешаться:

— Конечно, это мой отец! Может, скажете, этого не видно? Посмотрите в профиль. У нас одинаковый нос, совершенно одинаковый. Мама всегда говорит, что это все, что мне досталось от него, к счастью.

Яспрашиваю:

— Она говорит "к счастью"? Ты уверена?

— Я не знаю, такой же ли у нее нос, но он выглядит лучше, чем ваш, — говорит жандарм.

И принимается хохотать. Смех обезоруживает. Совершенно довольный собой, раб закона делает нам небрежный и утомленный знак, означающий: "Убирайтесь отсюда, и чтобы я вас больше не видел". Саша яростно лает ему прямо в лицо.

— Что с вашей собакой? На ней должен быть намордник. Она опасна.

— Это из-за забрала, — говорит Женевьева.

— Моего забрала? Причем тут забрало? Забрало положено по форме. А вот вашей собаке по форме положен намордник. А у нее его нет.

— Забрало всегда пугает собак, это всем известно. Именно поэтому они облаивают мужчин в каскетках.

— Это забрало положено по форме к моей положенной по форме каске. Что вы еще тут рассказываете мне про каскетки? У вас к тому же с головой не все в порядке… Уходите, пока я не разозлился. Я еще вполне могу вас забрать.

Женевьева заявляет наудачу:

— У вас нет права забирать людей с собаками.

— Может быть, но это всегда можно уладить. Я пошлю собаку в собачник, а хозяина в тюрьму.

— Это будет глупо и гадко, — вмешивается Жозефина.

И она опускает забрало жандарма, который сразу становится похож на большую красную рыбу в слишком тесном аквариуме. Жозефина хохочет:

— А теперь кто оказался в наморднике?

Я приготовился к худшему. К счастью, раздается пронзительный свисток, серые машины трогаются, наш приставала кидается к той машине, которая положена ему по инструкции.

Я говорю Жозефине:

— Ты со своим болтливым языком… Заметь, это у тебя тоже от меня. Не только нос. Кстати, твоя мать знает, что ты здесь? Ты не должна быть уже дома?

— Да нет, это не горит. У нас есть время пойти выпить что-нибудь с твоей подружкой. Ты нас приглашаешь? Она мне нравится, твоя подружка. Вы мне очень нравитесь, мадам.

— Взаимно, моя дорогая.

— Не говорите мне "моя дорогая", так мачехи говорят. Меня зовут Жозефина, если вы забыли.

— А меня Женевьева, Жозефина.

Мы сидим на террасе кафе, расположенного немного в стороне. Жозефина сосет газировку через соломинку, Женевьева подкрепляется стаканчиком белого сухого вина, а я погрузился до ушей в свежевзбитые сливки. Подводим итоги. Женевьева рассказывает о своих кошках, об их побегах, их простудах, их экземах и заодно о собаках и кошках своей домовладелицы, которая, будучи почти инвалидом, ужасно нуждалась в том, чтобы к ней на помощь пришла такая вот Женевьева. Мне удается выведать у Женевьевы, что она, кроме того, выполняет роли сиделки, компаньонки и прислуги за все. Я ужасаюсь: