Покорители студеных морей - Константин Бадигин

— Сказывай дале, боярин.

— Амосова старшого сгубить похотели, — понизил голос Никита Губарев. — Свеям о том писано.

— Кто гонца слал? — недобрым голосом спросил владыка. Никита Губарев оглянулся по сторонам, медля с ответом.

— Говори! — грозно приказал Евфимий. — Говори; боярин!

— Владыка, — жалобно отозвался посадник, — и стен ноне боюсь! — На выпуклых глазах его показались слезы. — Отец милостивый, не выдай, тебе как на духу…

Взглянув на Евфимия, он понял, что медлить нельзя.

— Боярина Борецкого холопа поймали, Вьюном прозывается, другой, Калика Иван, толмач боярский, к свеям ушел. А воровскую грамоту дал Миланио, что у Борецкого лекарем.

Никита Губарев едва дышал. Пот катился с него ручьями.

— Правду ли говоришь, боярин?

Посадник встал и перекрестился, глядя на икону.

— Вьюн на правеже поведал. Здесь он, владыка. Евфимий поднялся и, тяжело опираясь о посох, сделал несколько шагов.

— Феодор, — позвал он, приоткрыв дверь.

— Я здесь, владыка.

— За боярином Борецким пошли, отче, пусть не медлит.

— Сейчас, владыка… — отозвался казначей. — В гридне двое гонцов тебя дожидаются, — добавил он, — с Пльскова гонец да наш монастырский с Шелони. Сказывают, ждать не мочно им.

— Зови, отче! — решил Евфимий.

Вернувшись на место, владыка поправил оплывшую свечу.

— А ты не бойся, боярин, — взглянув на испуганное лицо посадника, ободрил он. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Дверь, скрипнув, открылась, в горнице появились двое: высокий боярин в доспехах и костлявый монах в черной суконной одежде. Оба были покрыты дорожной пылью.

— Благослови, владыка! — в один голос сказали они, подходя к Евфимию.

Архиепископ благословил.

— С чем, боярин, пожаловал? — обратился он к псковичу.

— Беда, владыка! Рыцари пльсковскую землю воюют. Посады жгут и грабят, церкви святые рушат. — В голосе псковича послышались слезы. — Помогу у старшего брата, Новгорода Великого, молим… Поддержи, владыка!

Псковский гонец упал на колени.

— Вече соберем, — ответил Евфимий. — Без новгородского слова не мочно бранные дела решать. Встань, боярин, будь в надежде… А ты с чем? — обратился он к монаху.

Чернец посмотрел на владыку, на бояр и твердо сказал:

— Тебе одному послан сказать, владыка:

— Пообождите в гридне маленько, — согласился Евфимий. — Ты, боярин, и ты, Никита Афанасьевич. А я пока церковными делами займусь.

Дверь за боярами закрылась, владыка взглянул на монаха.

— Мужики Коневскую пустынь пожгли, — сказал чернец. — На иноков с дрекольем, вилами да топорами вышли… Посекли, покололи старцев многих. Отца игумна сгубили.

Чернец говорил, что топором рубил, отчеканивая каждое слово.

— Причина в чем? — спокойно спросил владыка.

— Кричали мужики, будто земли их исконные, угодья бортьевые да ловли рыбные монастырь своевольно захватил — вся причина в том.

Владыка молчал, ничем не высказывая своих мыслей.

— Накорми чернеца, отче! — сказал он появившемуся в дверях казначею. — А ты приберись с дороги, брате, отдохни.

Стало тихо. Евфимий, творя молитву, беззвучно шевелил губами. Скрипнула дверь. В горницу вошел боярин Борецкий.

— Благослови, владыка!

Словно не слыша, Евфимий долго смотрел на Борецкого. Казалось, он видел его первый раз.

— Садись, боярин.

— Зачем звал, владыка? — спросил Борецкий. Он осторожно присел на край скамьи, будто боясь сломать ее.

— Так, боярин… — гневно начал Евфимий. — Против Новгорода, господина твоего, против Софии святой! Людей русских врагам продаешь!

— Облыжно то, владыка! — поднялся с места Борецкий. — Против Новгорода никогда думы не держал.

— Лжешь! — не сводя глаз с Борецкого, крикнул владыка. — Почто холопа Вьюна да толмача к свеям слал? Борецкий побледнел.

— В Ладогу посланы те люди, владыка. Купцам ганзейским уважил, просили с товарами послать, мешкоты купцы боялись…

— Миланио, лекарь твой, — не слушая боярина, перебил Евфимий, — тех слуг сговорил.

— Неповинен, владыка. Без ведома моего эти дела! — смотря в глаза Евфимию, твердо ответил Борецкий. — Богом клянусь!

Владыка заколебался.

— И купцов московских не по твоему слову в Торжке сгубили? — подумав, спросил он. — Тоже богом, боярин, клясться будешь?

— Виновен, владыка, московскому князю бревно под ноги подкатил. Не хотел помоги из княжьих рук. Добра Новгороду хотел! — страстно заговорил Борецкий. — А вече против пошло, не сумели с мужичьем сладить. С тем смирился.

— Москвы испугался, а купцов ганзейских на шею Новгороду посадить похотел… Я князю не заступник, — уже спокойно сказал Евфимий, — пусть сам правду ищет.

— А ежели лекаришко Миланио что от себя писал, завтрашнего дня ему не видеть! Дозволь, владыка, домой! — Руки Борецкого дрожали.

— Подожди, боярин, — ответил владыка, — не торопись… — Евфимий верил и не верил Борецкому. — Дело к тебе есть… — наконец решился он. — Пльсковичи помоги просят. Божьи лыцари внове мир порушили, землю православную разоряют.

— Сам пойду. Овинов, Своеземцев, Арбузьевы, другие не отстанут, — откликнулся Борецкий. — Конное войско вготове стоит. Охочих людей у нас довольно.

— Хорошо. Спасибо, боярин… На вече людей подыми… — Владыка помолчал. — Еще дело есть, боярин.

— Что за дело, владыка? — с готовностью спросил Борец-кий.

— Кои людишки в поганстве живут, — начал Евфимий издалека. — На Шелони, в ночь на праздник рождества Предтечи, по селам кумиров поминают, в бубны и в сопели и гудением струнным и всякими неподобными играми сатанинскими тешатся, бесовские песни поют. Мужи и жены пиры творят и пляшут срамно. И в другие святые праздники кумиров поминают. Срамно же… — Он остановился и посмотрел на Борецкого.

Борецкий смиренно слушал.

— Церкви святой от сих дел великое поношение… Монастырь наш на Шелони те безбожные мужики сожгли, старцев многих, игумна жизни лишили. Знаю, боярин, там земли твои близко. Отпиши, пусть воров уймут, за дела богопротивные в железа их заковать повели да в ямы на чепь, как собак, посадить. Помни, боярин, о завтрашнем дне! — подняв руку, торжественно сказал Евфимий. — Церкви поможешь — многие грехи тебе простятся.

«Видать, не обойтись без нас владыке, — думал Борецкий. — В покорении и послушании мужиков держать — твердая рука надобна, а у тебя дрожат руки-то. И для нас многополезна святая церковь: где силой не возьмешь, люди слову божьему внемлют. Птицу кормом, а человека словом обманывают… а о смерти рано мне думать. Чей день завтра, а нынче наш, — продолжал рассуждать боярин. — Нет, владыка, уж лучше так: сегодня мне, завтра тебе». А вслух сказал: