Были древних русичей - Александр Чернобровкин

Казначей долго возился с замком клети, потом стучал по нему, проверяя, крепок ли. Хромая сильнее, чем раньше, повел ярыгу к поварне, рядом с которой стояла небольшая избушка для кого-то из избранной челяди, может быть, казначеева.

В поварне возле кадки с квашней возилась спиной к двери полноватая девица с длинной толстой косой, одетая просто, если не считать серег из сканого серебра, однако в плавных ее движениях было столько важности, что можно было принять за боярыню. Ярыга стянул с головы шапку, поклонился:

– Бог в помощь!

Девица обернулась, посмотрела на казначея, как на пустое место, ис интересом, потому что раньше не встречала, – на ярыгу. Летей было немного за тридцать, лицо, строгое и надменное, уже начало терять красоту, но еще притягивало взор и казалось чужим здесь, в поварне, место ему было в светелке.

Ключник осторожно, точно боялся, что боднут, и с игривостью, плохо вязавшейся с его возрастом, бочком подковылял к поварихе, протянул руку, намереваясь пошлепать ее по заду, но так и не осмелился.

– Трудишься все, лебедушка? Совсем не жалеешь себя, – проблеял он утончившимся голоском.

– Чего пришел? – недовольно спросила повариха.

– Накормить надо, – казначей, кивнул на ярыгу, – по спешному делу отправляется.

– По какому ж это? – она недоверчиво посмотрела на ярыгу, совершенно не похожего на человека, которому можно послать по важному делу.

– Да так, по хозяйственным делам ответил казначей и все-таки осмелился дотронуться до ее крутого зада.

И тутже получил по руке. Мог бы и по морде схлопотать, да успел отскочить.

Повариха сходила в холодные сени, принесла оттуда оловянное блюдо с кусками холодного жареного мяса, продолговатый пряженый пирог рыбой и миску похмелья – ломтики холодной баранины, смешанные с мелко искрошенными солеными огурцами в подперченном огуречном рассоле и уксусе.

Казначей вороном кружился около нее, топриближаясь, тоудаляясь, похваливал за красоту, хозяйственность, но так и не решился больше шлепнуть и не удосужился ни слова, ни взгляда. Ярыга понаблюдал за ними, а потом перевел взгляд в дальний, темный угол поварни, где на расстеленном на лавке, большом, овчинном тулупе спал мальчик лет девяти. Нагулялся-набегался за день, поужинал, присел на лавку, поджидаямать-тут его и сморило. Мать стянула с его ног сапожки, ладные, сафьяновые, шитые золотом по червчатому полю, таких бы не погнушались дети боярина. Статью мальчик пошел в повариху, а лицом, наверное, в отца: больно худым оно было, и казалось знакомым, будто недавно где-то видел. Ярыга перевел взгляд на девичью косу поварихи, почесал свой затылок.

– Ешь, – сказала ему повариха, поставив рядом с блюдом и миской солонку с крупной серой солью и положив початый каравай хлеба. Больше ничего не осталось, раньше надо было приходить.

– И на том спасибо, – сказал ярыга.

Он жадно выхлебал похмелье, съел небольшой кусок пирога. Попробовал и жареное мясо: долго и скучно жевал кусочек, наблюдая, как ключник обхаживает повариху. Она занималась своими делами, не обращая на ключника внимания, и лишь когда приближался очень близко, отгоняла взмахом руки, коротким и не быстрым, как от назойливой мухи, надоевшей, но безвредной. Дожевав мясо, ярыга вытер руки о скатерть и сыто отрыгнул. Звук был такой громкий, что повариха вздрогнула, а казначей вжал голову в плечи, будто на нее посыпались бревна. Ярыга отрыгнул еще раз, намного тише, и, не обращая внимания на суровый взгляд поварихи, засунул в карманы остатки пирога и несколько кусков мяса.

– Накормила – спасибо тебе! – поблагодарил он, вставая из-за стола. – А за похмелье – особо!

– На здоровье! – у уголков глаз поварихи появились “смешливые” морщинки.

– Пойду я, – сказал ярыга и вышел из поварни.

На крыльце он высморкался, зажав нос пальцами, а потом вытер их о полу ферязи.

Серый, холодный свет утренних сумерек робко проникал в церквушку через узкое слюдяное окошко, бесшумно боролся с темнотой, пропахшей ладаном и гниющим деревом, отгоняя ее в дальние углы. Словно наблюдая за этой борьбой, притихли мыши, не скреблись и не пищали, деля застывшие на полу капли сальных свечей. А может быть, боялись человека, который, стоя на коленях и упершись лбом в пол, замер перед иконостасом, тусклым, будто покрытым плесенью. Казалось, и ярыга должен вот-вот заплесневеть: так долго не шевелится.

Из ризницы вышел священник – высокий старик с седой бороденкой, трясущимися руками и слабой, шаркающей походкой – облаченный. для службы и с лучиной в руне. Узрев ярыгу, не удивился и не испугался, лишь головой покачал: так я и думал. Медленно, будто сомневался, правильно ли делает, не забыл ли, он перекрестил ярыгу, затем себя и произнес дребезжащим, немощным голосом:

– Опять ты. – Священник зажег свечу перед иконостасом, задул лучину. – А я ночью слышу – спать плохо стал, забудусь на чуток и сразу очнусь, – ходит вроде кто-то. Пусть, думаю, ходит, брать тут все равно нечего, а если и найдет что, значит, ему нужнее.

– А грех святотатства?

– Бог простит, он – не люди… Много нагрешил?

– Да. И делами, и помыслами: гордыня обуяет.

– Каешься?

– Каюсь!

– Ну и иди с богом. – Батюшка перекрестил его еще раз.

Ярыга с трудом разогнулся, поймал его руку, сухую и морщинистую, поцеловал разбитыми, потресканными губами, а затем припал к ней лбом, холодным отдолгого лежания на полу.

– Все были бы такими, как ты… – глядя поверх головы ярыги, произнес священник. – Бога вспоминают, когда совсем беда. То ли было раньше!.. Ну, иди, иди, сейчас народ на заутреню начнет собираться.

Ярыга встал, переступил с ноги на ногу, разминаясь. Лицонапряглось, потеряло мягкость, раскаяние, а на кончике носа заблестела зеленоватая капля. Ярыга вытер ее тыльной стороной ладони, а ладонь – о полу ферязи. Выйдя из церкви, перекрестилсяи нахлобучил на голову шапку, которую достал из кармана ферязи, а из другого – пирог и куски жареного мяса и, присев на паперти, стал жадно есть. Жевал торопливо, будто боялся, чтосейчас отберут, и не чувствуя вкуса, потому что напряженно думал о чем-то.

В ближнем от церкви дворе замычала корова, напоминая, что пора ее доить. Дворов через пять дальше хлопнули ворота и топот копыт, сопровождаемый собачьим лаем, прокатился по улице к окраине посада. Взбрехнула собака и в ближнем дворе, но без особой злости. Лаяла она на нищего – слепого старика в лохмотьях, простоволосого, с соломинками в седых кудрях и бороде, босоногого. Он остановился у паперти и произнес, не поворачивая головы к ярыге:

– Хлеб да соль.

Ярыга какое-то время жевал молча, думая о чем-то, затем ответил: