Шапка Мономаха - Алла Дымовская

В тот роковой для всех день императорский ювелир Бен-Амин из Туделы так увлекся составлением подбора для головного ожерелья, что на некоторое время совсем выпустил Ионафана из виду. И обернулся только на пронзительный, полный испуга и боли, крик своего мальчика. Сынишка Ионафан крутился на месте волчком, прижав накрепко ладошки к глазам, и верещал, как ушибленный щенок. Бен-Амин вскочил из-за рабочего стола, подхватил на руки мальчика, попытался успокоить. Долго старался, шептал на ушко древние заклятия от дурного сглаза, щелкал пальцами, укачивал, как младенца, и наконец Ионафан перестал кричать и плакать и позволил отцу отнять его маленькие ладони от лица. Ничего страшного не было. Вообще ничего не было. Просто детская заплаканная мордочка, несколько грязноватая от беспрестанной беготни и слез, и только. И тогда Бен-Амин, перепуганный отец, стал спрашивать. И тогда сынишка показал на закатившийся в угол яркий зеленый камень. По виду – изумруд из северных стран. Ионафан пожаловался на свою игрушку:

– Кусается! – и чуть было опять не заревел.

– Кто кусается, мой янике? Разве этот зеленый камешек – злая собака? Он даже не твоя ручная белка Пина. Он не может кусаться, – успокоительно и нежно сказал Бен-Амин.

– Кусается! Кусается! – снова пожаловался мальчик и пояснил: – Он ужалил меня в глазки! Было больно! Нет, очень страшно! И-и-и!

И сынишка Ионафан заплакал, прижавшись к отцовскому плечу. Бен-Амин утешал его как мог. А после, когда мальчик совсем пришел в себя, кликнул нянек и приказал увести малыша и дать ему немного теплого разбавленного вина. И отвести в сады – поиграть возле купальни, только ни в коем случае не выводить на солнце.

А потом Бен-Амин поднял кусачий камень, с некоторой усмешкой про себя полагая, что мальчика мог напугать и обеспокоить собранный в камне дневной свет. Тогда этот изумруд должен быть непременно очень чистой воды, чтобы обладать при округлой форме такой способностью испускать и преломлять лучи. И императорский ювелир укрепил камень в тисках, чтобы исследовать его ценность.

С той поры закончилась спокойная жизнь императорского ювелира, Бен-Амина из Туделы. Конечно, камень он утаил. Опасно было помещать его на челе прекрасной принцессы Анны. Но и отказать камню от дома он не смог. Бен-Амин не только слышал от старого Ицхака о таких чудесах, а даже ведал необходимые формулы заклятий для их воплощения. Но до знакомства с изумрудным глазом не верил, что какому-нибудь человеческому существу под силу их осуществление. При помощи правильно подобранных священных слов и чисел, согласно учению, преподанному ему Ицхаком, смертный мог взять власть над существом иного мира. И вызвать небесного ангела, но вероятней всего, нечистого демона. И заключить его в темницу природной вещи. И заставить служить себе. Так гласила мудрость, и сам Бен-Амин знал лично некоторых последователей учения, которые пытались заклясть и уловить таким образом хоть самого захудалого духа. А старый Ицхак над ними и вовсе насмеялся, сказав, что подлинную силу мудрец не станет использовать для корысти и забавы и что Бог не являет свои чудеса без нужды. Неопытный в богословии Бен-Амин тогда не понял учителя и переспросил:

– Еще бы, Господь наш раздает свои чудеса только согласно своей воле и прихоти?

А старый Ицхак рассердился на него и прикрикнул сурово:

– Я не сказал – по своей воле! Я сказал – без нужды! И требовать от Бога праздного чуда – это великий грех!

И с той поры Бен-Амину даже не приходило на ум использовать заповедные знания для повседневных дел. Он обходился собственными руками и головой, не прибегая к вмешательству тех сил, о помощи которых мог бы пожалеть. Но знания никуда не делись и были при нем, соблазняя своим бесполезным присутствием и все же изредка подстрекая Бен-Амина употребить их на что-нибудь, хоть на самую малость. Вот же решился неведомый ему человек, и приручил духа, и посадил в изумрудную тюрьму, и укротил, и наверное заставил себя слушаться. Насколько страшен камень и злобен в нем демон – придворный ювелир понимал хорошо, но не боялся. Как раз против таких вещей и заключенных в них сущностей и готовил его учитель «тропы имен». Бен-Амину порой до щекочущего нетерпения хотелось испытать себя и соперничать с тем незнакомым ему колдуном, победившим злой дух. Но он сдерживал свои порывы, потому что в таком поединке не было нужды, и камень, тихо спящий в его доме на шелковой подушечке, оставался безвреден в мудрых руках. К тому же Бен-Амин говорил себе, что любой волхв, пожелавший подчинить изумрудный глаз, должен понимать, чего стоят его услуги. И что плата за них возьмется отнюдь не словами и начертанными Божественными формулами. А кровью и жизнью, даже за пустяк.

Так он промаялся подле камня еще один год. И зудящее желание испробовать его силу постепенно стало ослабевать. Пока однажды Господу не вышло угодным поставить на пути придворного ювелира уже настоящее испытание.

Это случилось весной, накануне Святой Пасхальной недели, которую собирались праздновать иудейские общины, а вслед за ними и православный мир Византии. И по этому поводу Бен-Амину приказано было подновить золотых, рычащих грозным голосом механических львов подле императорского трона и добавить еще нескольких драгоценных птичек, поющих при помощи журчащей в них воды, на золотое дерево. Принцесса Анна сама, своей прекрасной рукой нарисовала для ювелира несколько эскизов.

Когда птички были совсем готовы, их оставалось только поместить на нужные ветки, и работа его на том бы и закончилась. Но с вечера, после захода солнца, как раз начиналась суббота, и трудиться запрещалось иудейским законом, который Бен-Амин не мог преступить. Потому придворный ювелир поспешил во дворец и испросил любезно у протовестария Епифана, распорядителя придворных церемоний, дозволения установить своих птичек, не дожидаясь выхода императора в ночные покои. Епифан, довольно часто получавший от ювелира мзду за различные услуги, благосклонно согласился. Все равно божественный Алексей затеял долгий государственный совет с приближенными чиновниками, и никому не станет дела до того, что Бен-Амин копается у трона со своими птичками. Так и поступили. Епифан отвел придворного ювелира в парадную залу, приказал не шуметь и удалился по собственным делам.

Бен-Амин, почти не думая о том, что делают его руки, насаживал одну птичку за другой, аккуратно устанавливал механизм для пения. А уши помимо его воли слышали все, что доносилось, отражаясь от необъятных дворцовых сводов, из-за чуть приоткрытых дверей палаты для совещаний, и особенно разгневанный и растерянный голос самого императора Алексея. Монарх жаловался и упрекал, негодовал и скорбел. И виной тому был дальний сосед, северное княжество Киевское. Нет никакого покоя от этих русичей! И сила их растет прямо на глазах! Еще вчера этот ничтожнейший Ярослав сватал свою дикарку дочь за короля франков, а ныне его внук пошел войной на земли Фракии, исконное владение Византии, разорил их и вывел много людей в рабство. Нет, погибель вечному царству Константина придет не из Рима! Она явится в облике неотесанных северных князей и их дурно пахнущих смердов, не знающих изящества цивилизации, едва говорящих по-гречески, новокрещенных язычников, пьющих варварский напиток из меда пополам с бычьей кровью. И все здесь, в граде золотом, будет попрано их грязной пяткой. И кто некогда думал, что этих северных дикарей возможно приручить и приобщить к жизни империи, пусть вспомнит бешеного Ольгерда, с неслыханной наглостью прибившего свой грубый щит к вратам священного города. И пусть вспомнит, как варвары разрушили Рим. Их много, и они жадны и сильны, и хоть именуют себя православными христианами и отсылают богатые дары Патриарху, а сами блудят в своих землях, безбожно сквернословят и поднимают руку на собственных братьев. И теперь этот презренный Владимир, новый Киевский князь, счел себя равным императору и даже принял дедовское имя Мономах. Если и далее так пойдет, то в один прекрасный день этот вонючий северный князь заявит свои права и на престол Константина.