Рассуждения - Аретино Пьетро

Антония: И никаких у тебя не было угрызений?

Нанна: Никаких, потому что нет такого злодейства, предательства или обмана, на которые девка не решилась бы пойти. Когда о моих проделках разнесся слух, чужестранцы почти перестали ко мне приходить, а те, что приходили, — раздевшись, отдавали одежду слуге. Тот уносил ее к нему на квартиру, а утром возвращался, чтобы одеть своего господина. И все-таки они хоть что-нибудь у меня да забывали: перчатки, пояс, ночной колпак — девка ничем не брезгует, девке все пригодится: зубочистка, тесемочка, орешек, горчичное зернышко, хвостик от груши.

Антония: Все это так, и все же, как девки ни ловчат, кончают они нищими как церковные крысы, да еще французская болезнь частенько мстит им за всех, кого они обманули. Забавно видеть, как те из них, что уже не могут скрыть своей старости за притираниями, белилами, духами, роскошными нарядами, огромными веерами, распродают свои украшения и ступают на ту дорогу, которую им суждено пройти в четыре этапа: так, в четыре этапа, проходят свой путь юнцы, которые учатся на священников.

Нанна: Что ты имеешь в виду?

Антония: Начинают девки с того, что, накупив на деньги, полученные от украшений, побольше кроватей, пускают жильцов. Потом, когда гостиничное дело прогорает, переходят к Посланию, то есть становятся сводницами, потом к Евангелию, то есть берут белье в стирку, ну, а в заключение распевают молитвы в церкви Сан Рокко, Пополо, Паче, Санто Янни, Консолационе, на лестнице у Святого Петра, все как одна меченные тою печатью, какой метит своих кобыл святой Иов{111}, а иногда еще и шрамами: это память о тех, кто не смог вынести их плутней и подлостей. Именно пускаясь на плутни и подлости, они и теряют обычно все, включая обезьянок, попугаев и карлиц, рядом с которыми они чувствовали себя королевами.

Нанна: Ну, я была не из таких, не надо быть дурой, иначе придется пенять на себя. Нужно знать свое место и не корчить из себя королеву, отворяя дверь одним только монсиньорам и знатным господам. Самые высокие горы складываются из маленьких камушков постепенно. Не верь тому, кто будет тебя уверять, что один бык наложит столько же, сколько миллион мух. Мух больше, чем быков, и на одного знатного господина, который принесет тебе богатый подарок, приходятся двадцать таких же знатных, которые кормят тебя обещаниями, и тысячи простых, совсем незнатных, которые и набивают твои карманы. Та, что желает иметь дело только с бархатными камзолами, просто дура, потому что больше всего дукатов в суконных. Уж мне ли не знать, что лучше всех платят трактирщики, продавцы птицы, разносчики воды, посыльные и жиды. Что касается жидов, их вообще следовало бы поставить во главе списка, потому что тратят они еще больше, чем воруют.

Антония: Ну и как ты это объясняешь?

Нанна: Да дело в том, что роскошные камзолы чаще всего бывают подбиты просроченными долгами. Эти знатные господа, они как улитки, которые все свое достояние носят на себе. За душой у них ни гроша, а если вдруг что-то и появляется, они лучше потратятся на масло, которым умащают бороду и волосы. На одну пару новых башмаков у них сотня рваных, и я всегда смеюсь, когда вижу, как бархат на их камзолах постепенно превращается в шелк.

Антония: Ты привыкла иметь дело с сегодняшними скупердяями, в мое время они были другие, потому что другими были их покровители. Но вернемся к твоему рассказу.

Нанна: Так вот, один господин, который знал, какова я с клиентами, сказал однажды: «А вот я уложу ее в постель, не заплатив ни копейки». Явившись ко мне, в каких только он не рассыпался любезностях: занимал разговором, бесконечно меня восхвалял, всячески старался услужить. Если я вдруг роняла какую-то вещь, он подхватывал ее своей шляпой, целовал и протягивал мне с таким изысканным поклоном, что ты не можешь себе и вообразить! Настал день, когда посреди обычной болтовни он вдруг сказал: «Ах, моя госпожа, мне бы только заслужить вашу милость, а потом — хоть умереть». — «Пожалуйста, — говорю я, — о чем вы просите?» А он отвечает: «Молю вас провести эту ночь со мною, я мечтаю, чтобы вы хозяйкой вошли в мою комнату, которая, надеюсь, вам понравится». Я сказала ему, что приду, но только после ужина, так как ужин обещала одному своему другу, и он еще больше обрадовался, представив себе, как будет потом хвастаться, что не заплатил даже за ужин. В назначенный час я пришла к нему и спала с ним, а потом до зари дожидалась, пока он уснет. Когда он захрапел, я надела его рубашку, так как уже месяц восхищалась ее золотым шитьем, а ему оставила свою. Потом за мною зашла моя служанка, и мы вышли. Увидев в углу прихожей приготовленный для прачки сверток с батистовым бельем, я подхватила и его, служанка водрузила сверток на голову, и мы вернулись домой и с бельем, и с рубашкой. А теперь представь себе, что он должен был сказать, когда проснулся.

Антония: Да уж, ему не позавидуешь!

Нанна: Поднявшись и увидев мою штопаную-перештопаную рубашку, он сначала подумал, что я перепутала, но когда обнаружил еще и пропажу белья, подал на меня жалобу в Корте Савелла{112}, откуда был с позором выгнан. Вот так я выставила на смех того, кто хотел выставить на смех меня.

Антония: Так ему и надо.

Нанна: А теперь послушай такую историю. Среди моих поклонников был один купец, добрая душа, который не просто меня любил, а обожал. Он меня содержал, и я, разумеется, оказывала ему все знаки внимания, хотя и не была в него влюблена. Если ты от кого-нибудь услышишь, что, мол, куртизанка такая-то сохнет по такому-то, смело говори, что это неправда. Конечно, бывает, что нам несколько раз подряд захочется поклевать из особенно пышного снопа, но это не больше, чем каприз, он так же быстротечен, как солнце зимой или дождик летом. Невозможно, чтобы женщина, которая принадлежит всем, полюбила кого-то одного.

Антония: Это-то я знаю.

Нанна: Так вот, этот купец время от времени со мной спал, и я, чтобы он больше меня ценил, решила его разгорячить, заставив приревновать. Тем более что он всегда говорил, будто вовсе не ревнив. И что же я сделала? Я купила две пары перепелок и одного фазана, отдала их одному посыльному, которого мой купец не знал, а посыльный этот был сущий мошенник. Мы договорились, что он постучит в мою дверь в час ужина, когда купец будет у меня. «Отвори!» — велела я служанке, посыльный поднялся наверх и, сказав: «Доброго здоровья вашим сиятельствам», добавил: «Испанский посол просит Вашу Светлость сделать ему честь и отведать даров, что он с любовью вам посылает. И еще он хотел бы перемолвиться с вами словечком, когда вам это будет угодно». Я выталкиваю его из комнаты и кричу: «Какой еще посол? Немедленно уноси все прочь, я не желаю никакого другого посла, кроме вот этого, который относится ко мне лучше, чем я заслуживаю». Тут я целую своего простофилю и, обернувшись к посыльному, грожу ему всякими карами, если он сейчас же не уберется прочь. Но здесь вмешался мой купец. «Да бери, бери все, дура, — сказал он, — все, что дают, надо брать». А потом обратился к посыльному: «Так и быть, она из любезности всего этого отведает». Потом он немного посмеялся (правда, смех был какой-то невеселый), а потом задумался. Я встряхнула его и спросила, о чем он печалится, если не то что посол — сам император никогда не дождется от меня поцелуя! «Ваши башмаки мне дороже тысячи дукатов». Он от души меня поблагодарил и ушел по своим делам. Я же тем временем позвала своих головорезов, приказала им прийти к четырем[10], потому что в четыре мы обычно ужинали, и отобрала среди них одного, настоящего бандита, но очень представительного. Он и постучал в мою дверь, а потом, с факелом в руке, в сопровождении банды головорезов в масках, поднялся наверх и отвесил мне поклон в самом что ни на есть испанском духе. «Госпожа, — сказал он, — сейчас сюда прибудет господин посол, чтобы выразить свое почтение вашей милости». А я отвечаю: «Пусть твой посол меня извинит, но у меня уже есть свой посол, мой хозяин, которого ты видишь перед собой». И с этими словами я кладу руку на плечо своему кавалеру. Парень вышел, но вскоре снова постучал в дверь, и так как я не пожелала ему отпереть, крикнул нам снизу: «Если вы не откроете, мой господин вышибет дверь». Я бросаюсь к окну и кричу: «Твой господин может сделать со мной все, что хочет, — убить, сжечь, уничтожить, но люблю я только одного, вот этого. Это благодаря ему я живу сейчас так, как живу, и если будет нужно, я готова за него умереть». Тут в дверь начинают ломиться ряженые, и хотя их всего пятеро, кажется, что внизу не меньше тысячи. Один из них угрожающим тоном говорит: «Ах ты, viegia{113} шлюха, ты еще пожалеешь, а с того сопляка, что чешет тебе спинку, клянусь Dios{114}, мы просто спустим шкуру». — «Воля ваша, — отвечаю я, — но не пристало настоящему синьору добиваться своего силой». Я хотела еще что-то добавить, но мой дурачок дернул меня за подол и сказал: «Хватит, хватит, если ты не хочешь, чтобы эти испанцы действительно меня располосовали». Он оттащил меня от окна и поблагодарил за все, что я сказала. Так выпущенные из тюрьмы на праздник Феррагосто благодарят жителей тех кварталов, которые о них хлопотали. Утром он подарил мне роскошное платье из оранжевого шелка, а сам перестал показываться на улице после «Ave Maria». Ни за какие посулы он не высунулся бы из дому в это время — так напугали его испанцы. Он боялся, что посольская сабля рассечет ему лицо буквой «X». Но зато теперь он восклицал по всякому поводу: «Ну, с моей-то можно не бояться никаких послов!»