Вороново Крыло - Андрей Марченко

– И что. Никакой пользы?

– Почему же. Помогает размять пальцы… Да и в картах не последнее уменее… Если вдруг хочешь выиграть любой ценой… Он говорил о выигрыше в карты, но я подумал о победе вообще:

– Слушай, как думаешь, можем ли мы выйти победителями из всего этого – я обвел глазами столовую.. Орсон кивнул:

– Ага – но только если речь идет о победе над собой… Знаешь, я бы мухлевал со страшной силой, если бы знал где и как. А главное – зачем… А так

– выходит, если и есть во всем окружающем высший смысл, то придуман он не для нас…

– Выходит, никакого смысла в жизни нет?

– Почему нет. Обязательно есть. Только мне кажется, что не такой уж большой как человек ожидает – а узнай он его, так вообще скончается от разочарования… А может у каждого свой маленький смысл, но если их сложить – то на то и выйдет… Пустое место.

Мне приснился лесоруб. Он как раз занес топор над деревцом – он было таким маленьким, хрупким, нежным…

– Почему? – спросил я

– А почему нет?… – ответил он. И ударил. Дерево закричало. Я тоже закричал.

Я вскочил в кровати. Малыш повернулся ко мне – светила луна и я мог видеть, что глаза у него открыты.

– Ты слышал? – Спросил я, – Кто-то кричал…

– Конечно слышал… Ты же и кричал…Слушай, если не спиться, не мешай остальным. Пойди, пройдись, подыши воздухом… Он развернулся к стене и, кажется, заснул. Было темно. Иногда тьма успокаивала меня – если я не вижу стен, то кто сказал, что они есть? Но я слишком долго прожил в этой комнате – и то, чего не видел глаз, предательски дорисовывало воображение. Я оделся и вышел в коридор. Вокруг было тихо, но крик продолжал звенеть у меня в ушах. Он то затихал, то становился громче. Я с удивлением заметил, что громкость зависит от того, куда я иду и даже как поворачиваю голову. Он довел меня до лестничной площадки

– я сделал шаг вниз – звон стал тише. Я вернулся на свой этаж и поднялся на несколько ступенек выше – произошло то же самое. Вывод был столь неожиданным, что сперва я отказался в него верить. Была ночь – мысли неслись быстро. Может, днем они показались бы мне нелогичными, но сейчас они выстраивались безукоризненные цепи. Кричали из-за закрытой двери. Если этот крик не слышал никто, кроме меня, значит мне он и адресовался. Кричала ОНА – а кто еще? Она звала меня – стало быть больше некого Здесь, в Школе, их контрразведка хранила самое дорогое, что у них было – пленную женщину. Потому сюда и наведывалась Равира Прода – только женщина могла сломать женщину. Но что с того? Я не мог ничего сделать – даже закричать в ответ – оповестить, что я рядом. Ключей от замков у меня не было и могло статься, что двери закрывала не только механика. Но даже открой я их – что дальше? Там мог оказаться пленник, ничем не лучше меня. Иначе зачем звать на помощь? И я сделал все, что мог сделать – пошел спать. Сон долго не шел – я с трудом заставил себя ни о чем не думать и провалился будто в омут. Проснувшись утром, я постарался убедить себя, что все это мне приснилось. У меня это почти получилось. Удалось, пока Малыш не спросил:

– Слушай, а почему ты ночью так кричал?

Что было самое страшное в Школе? Жуткой была черная громада храма – она была где-то в два раза выше Стены и мы могли ее легко рассматривать. Храм был оборонного типа – с узкими окнами-бойницами, толстыми стенами, способными выдержать, наверное, все грехи человечества. Его украшали жутчайшие шпили, фигуры химер. Такие здания не внушают веру, но вселяют трепет, тревогу в сердца. Лучше всего его было видно с кладбища – еще одного жуткого места. Кладбище меня пугало. Дело не в ауре подобных мест – я вырос возле кладбища и к похоронам привык с детства. Но чтобы похоронить самому столько людей, с которыми ты ел и пил за одним столом – это было горько… Бывали дни, когда стакан Стены заполнялся будто разбавленным молоком. Если бы это был туман, было бы даже красиво. Но все дело в том, что это тумана не было. Стоял дым. Школьный крематорий был переделан из пекарни и вытяжку имел слабую. Трубу стоило бы вывести выше Стены, но по неизвестной причине этого не сделали. И дым вместо того, чтобы уходить в небо, стелился по земле, пока не начинал выплескиваться через верх. В такие дни мы обычно закрывали окна, но дым все равно просачивался в комнаты, а потом никак не желал выветриваться. Он будто говорил нам – помни о смерти. Кто-то будет следующим – почему не ты? Страшными были правила школы – из-за них погибли многие. Но они были неизменными, стало быть к ним можно было привыкнуть. Самое страшное было внутри нас. Вчерашние братья по оружию стали резать друг друга. Много лет потом кто-то объяснил, что ничего удивительного в этом не было. Ограниченное общество из казалось бы случайных людей создаст свои группы, свою иерархию, свои законы. Законы будут тем суровее, чем жестче окружающие условия. Отобрать, пользуясь правом сильнейшего – это нормально, поскольку способствует выживанию сильнейшего. Убить за это – тоже нормально. Это означало, что сильнейший много о себе возомнил, за что и поплатился. Но воровать – это плохо, за это убивали без жалости. Вообще, копируя систему Школы – наказание было одно. Право на месть признавалось. Убийство при самообороне, даже с превышением самообороны было обычным. Почти всегда счеты сводили на арене – охрана смотрела сверху, будто боги, кивая в знак одобрения. Случалось, убивали и вне арены – в Школе. Тогда оружием становились подручные предметы – иногда убивали и голыми руками. Люди переставали быть таковыми – не выдерживали, ломались, сходили с ума. Таких тоже устраняли. Раненых не было – и на арене ив школе обессиленного противника добивали. Кажется, был только один случай, когда погибающему пытались прийти на помощь.

Время… Что такое время?… Чем было время для нас – хочу я спросить? Спросить и ответить. А ничем – вот такой ответ. В этом-то все и дело. В школе не было календарей, а единственные часы сломались, показывая где-то полдень. И действительно – казалось, что в Школе время застыло. Падал ли снег, кружил ли листопад, дул ли весенний ветер – стоял все тот же золотой полдень, в который уходили люди. Нам было нетрудно считать дни – но еще было легче этого не делать. Каждый вел собственное счисление – то были странные календари, без месяцев и чисел. И если чей-то календарь вдруг открывал последнюю страницу – это становилось вехой на чужих календарях. Черной, красной, или просто пометкой на листе – все зависело от того, кем он был для тебя. Следующим умер Малыш. Я почти успел его спасти, но так уж утроен этот мир, что «почти» ни одна коллегия не примет к рассмотрению. В школе было не принято спасать и заступаться, но я считал себя достаточно старым и опытным, чтобы творить прецеденты. Малыш был под протекцией Сайда и меня. Но Сайд в тот день на арену не пошел, завалившись с какой-то книгой. А я просто немного задержался. Какая разница что, какая разница – немного или никогда, если результат был бы тот же. Я бежал по пустой школе – удары ног об пол оглушали меня. Что-то происходит, – чувствовал я. Что то уже начало происходить… Путь на арену шел через лабиринт, коридоры которого были разделены дверьми. Их открывали будто шлюзов на реке –открытым мог быть только один переход. Здесь же было окно в оружейку, и если у тебя в руках было оружие, дверь могла открыться только на арену.