Ликвидация. Книга вторая - Алексей Поярков

Обалдевший было от неожиданности Омельянчук поспешно обернулся к застывшим пионерам:

— А это, ребята, наш лучший следователь, легенда Одесского уголовного розыска — подполковник милиции Гоцман. Так сказать, гроза всех воров, жуликов и недобитков… Шо у тебя, Давид Маркович?!

Вожатая беззвучно пошевелила губами, и дети послушно вскочили, подняв руки в пионерском приветствии.

— Это кто?! — воспользовавшись паузой, Омельянчук двинул бровями в сторону столпившихся в комнате визитеров.

— Ночные стрелки! — в ярости выдохнул Давид. — Ты их отпускаешь?.. Теперь сам допрашивай! И всех следующих получишь тоже! А ко мне их больше не води!..

— Товарищ подполковник!.. — растерянно повысил голос Омельянчук.

Дверь за Гоцманом тяжело ахнула. Омельянчук, шумно дыша, озирался по сторонам, явно не зная, что предпринять. Конвоиры, вытянувшись перед полковником в струнку, пожирали его глазами. А задержанные с наглыми усмешками разглядывали вожатую, щеки которой рдели, словно пионерский галстук.

— Здрасте, дети! — неожиданно дурашливо произнес один из парней в штатском.

И дети послушно вскочили с мест, отдавая ему салют…

Траурный марш Шопена заливал улицу. Казалось, мрачно фальшивящие трубы живут в каждом дворе, на каждом этаже. Горе стелилось по тротуарам, ползло вслед за простыми деревянными гробами, которые медленно выплывали из арок и подъездов. Над толпой то там, то здесь вспыхивал плач, простоволосая женщина колотилась головой о пыльную мостовую, ее с трудом удерживали несколько мужчин. Венки остро, резко пахли свежей зеленью. Навзрыд плакал, шагая за одним из гробов, рыжий веснушчатый Саня. Правую руку он держал на крышке гроба, на которой лежала модная кепка-восьмиклинка…

Уличное движение было перекрыто. Но водители нескольких машин, стоявших в заторе, против обыкновения, не выражали возмущения происходящим. Наоборот, они дружно надавили на клаксоны своих автомобилей, стоя на подножках с мятыми кепками в руках. И этот унылый, тягучий рев сливался с мрачным завыванием труб…

Новый водитель Гоцмана, сержант Сергей Костюченко, на клаксон не жал. Он с интересом рассматривал грандиозные похороны, объединившие, казалось, половину Одессы. Гоцман, сидевший рядом, нервно ломал спички, прикуривая.

К серому «Опель-Адмиралу», хромая, подошел пьяненький фронтовик в замызганной гимнастерке с тремя желтыми и тремя красными ленточками за ранения. Нагнувшись, корявым пальцем постучал по чисто вымытому стеклу приоткрытой форточки.

— Куришь, Давид Маркович?

— Здравствуй, Захар, — неохотно произнес Гоцман.

— Мой Васька, конечно, был вор… Но за шо ж его так-то? Без суда, без следствия, как собаку… В спину убили…

Младший сын, Сережка, потянул отца за рукав, но тот не уходил.

— А с судом и следствием… и не в спину… было б легче? — чуть слышно ответил вопросом на вопрос Гоцман.

— Легче?! Нет… Но хоть по-людски. Да и не дали б ему никогда вышку, — всхлипнул инвалид. — Он же душегубом не был… Ну, отсидел бы десятку свою — поумнел бы, вернулся…

Смахнув слезы со щек, он тяжело развернулся, похромал прочь, но тут же вернулся.

— Я тебе, Давид, больше руки не подам. Не протягивай, слышь?!

Гоцман молча посмотрел в сгорбленную удалявшуюся спину.

По-прежнему бухал духовой оркестр, перешедший с марша Шопена на «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Надсадно ревели клаксоны стоявших в заторе грузовиков. И плыл, удаляясь, рыдающий крик женщины: «Ой, Гошенька, Гошенька, на кого же ты нас покинул, сынок!.. Ой, шоб Господь Бог покарал того, хто тебя жизни лишил!..»

— Давай в объезд, — выбрасывая папиросу в окно, процедил Гоцман.

Серый «Опель» начал задним ходом выбираться из затора. Люди провожали его недобрыми взглядами.

Дом был как дом, закопченная покосившаяся четырехэтажка, с ободранным списком жильцов на парадном и плохо замазанными следами румынской вывески, с неизменной тетушкой, застрявшей в дверях подъезда, чтобы послушать, о чем будет говорить участковый уполномоченный со знаменитым Гоцманом, шоб он был здоров. Но участковый, немолодой, с морщинистым лицом младший лейтенант в синей, сильно выгоревшей на солнце гимнастерке с орденом Отечественной войны второй степени и красной нашивкой за ранение, ловко и необидно оттеснил тетушку в подъезд. Рядом мялся еще один мужичок, судя по значку «Отличник коммунального хозяйства», представитель ЖАКТа.

— Ну шо, есть зацепки? — выйдя из машины, мрачно поинтересовался Гоцман у Тишака.

— Зацепок никаких, — вздохнул Тишак. — Арсенина никто не видел.

— В его квартире были?

— Были, тоже ничего. Тут другое, Давид Маркович… Квартира Арсенина в том подъезде… —Тишак ткнул пальцем в дальнее крыло дома. — А в этом… На верхнем этаже… В общем, мы опрашивали всех соседей. Ну, надо ж всех!.. Так расспрашивали и в том подъезде, и в этом…

— Короче, лектор, — обронил Давид.

— В общем, в этом подъезде на четвертом этаже квартира. Запертая. А снимал ее… Родя!

Участковый, с неодобрением слушавший сбивчивую речь Тишака, выдвинулся вперед:

— Разрешите доложить, товарищ подполковник… Его там видели два раза.

— Кто видел?

— Мое доверенное лицо, — четко ответил участковый.— У меня они на каждом этаже. Как полагается…

— Да, два раза видели, — взволнованно вставил Тишак, — он туда приходил.

— Хозяин квартиры кто?

— Инженер Аврутин Иван Михайлович, — высунулся жактовец. — Приехал из Молотова, квартиру получил в сентябре сорок четвертого. Работал на заводе Январского восстания… По наладке кранов «Январец». Но его уже полгода как никто не видел…

Вместе они поднялись по узкой грязной лестнице на четвертый этаж. Гоцман провел пальцами по двери. Дверь была запыленной, а замки хорошие, новые.

— Ключ у кого?

— У хозяина, наверное… У Довжика ж отмычки есть, — понизил голос Тишак. — Любой замок…

Гоцман насупился.

— Довжик в управлении. И… незаконно это.

Он глянул вверх. Узкая заржавленная лесенка, которую украшали пыльные гирлянды паутины, вела на чердак. Гоцман обернулся к участковому:

— Вы здесь. Леня, за мной.

По пожарной лестнице они спустились на уровень четвертого этажа. Между лестницей и балконом нужной квартиры оставалось метра полтора.

— Ремень сымай, — сквозь зубы приказал Гоцман Тишаку.

— С чего?

— Пороть тебя буду! Придержишь… «с чего»…

Одной рукой Давид вцепился в пряжку ремня, другой дотянулся до ветхого, затейливо выплетенного из металлического прута ограждения балкона. Перевел дух. Колодец грязного одесского дворика насквозь прожигало южное солнце. На счастье, жильцов, обсуждавших его появление на балконе, там не наблюдалось. Бегло осмотрел балкон — судя по всему, нога человека не ступала здесь минимум полгода. Детский велосипед без переднего колеса, две разбитые патефонные пластинки, бутылка из-под химреактива— все пыльное, прикрытое серой рогожей. Он запустил пальцы в чуть приоткрытую форточку и отщелкнул шпингалет оконной рамы…

В комнате затанцевала в солнечных лучах накопившаяся за много дней пыль. Гоцман осторожно стянул сапоги и на цыпочках прошел к привлекшему его внимание станку для печати фотографий. Пыльный пол вокруг был усеян тонкими обрезками фотобумаги. Давид нагнулся. Под ножками станка половицы были поцарапаны. Он налег на станок плечом — одна из половиц тонко, противно скрипнула и провисла.

Сжав зубы, он запустил руку в тайник. Сильнее запахло пылью, лежалыми бумагами. Гоцман повертел в руках стопку удостоверений личности офицера, уже готовых, с вписанными черной тушью фамилиями и вклеенными фотографиями, и еще чистых. Аккуратно приподнял бланки нескольких паспортов, бегло взглянул на спецчернила, спецмастику на печатях. Усмехнулся, увидев несколько пожелтевших, так и не пригодившихся спецудостоверений личности работника железной дороги — они были отменены два года назад. А вот спецудостоверения для работников угольной промышленности никто пока не отменял… Они тоже были в тайнике, штук двадцать. Все это можно было смело фотографировать в качестве иллюстрации к статье 72-й Уголовного кодекса. Фотоаппарат, кстати, тоже лежал в тайнике — аккуратно завернутый в несколько газетных слоев громоздкий ФЭД.

Он с минуту подержал в руках «документы». И аккуратно положил на прежнее место. Станок тоже задвинул обратно, прикрыв им провисшую половицу.

В задумчивости Давид достал папиросу, но тут же, спохватившись, спрятал ее обратно. Осторожно подобрал с полу просыпавшиеся крошки табака. Подошел к оконной раме и бережно вытер с пыльного стекла отпечаток своей руки…

— Ну как? — нетерпеливо поинтересовался Тишак, втянув его обратно на лестницу.

— Каком кверху. Пусто. Обычная квартира…