Музейный роман - Григорий Ряжский

— Состоялось, Жень! — Он протянул заму руку, и тот её с энтузиазмом пожал.

— Только имей в виду, Лев Арсеньич, — Темницкий враз посерьёзнел, снова сделавшись тем, каким его обнаружил Алабин в первые минуты возобновлённого знакомства, — твой голос будет железно «за», иначе все мы тут лишние. И это… — он поморщился, скривив лицо чуть сильней нужного, — бабушка до поры до времени знать об этом не должна, не то раньше срока вонь подымет и ненужное внимание к теме привлечёт. Решение госкомиссии по реституции должно стать для неё свершившимся фактом. До этого момента все лишь подпевать будут депутатам и ей самой. И между делом превозносить собрание как национальное отечественное достояние.

На том они в тот день и расстались, Лёва и Женя.

Ещё днём позже, перебирая в голове отдельные фрагменты их беседы, Алабин догадался, что, скорее всего, он был не единственным участником тихого заговора, целью которого являлась безусловная передача немцам собрания Венигса, чего бы и как ни вышло потом с компенсаторной частью. Посыл явно исходил откуда-то сверху — об этом Темницкий вполне прозрачно намекнул, — однако это было не важно. Уже само по себе дело изначально того стоило. Тем более что «их», если уж по совести, всё же было — их, «наше» же — всегда и было только нашим. Те писáли, рисовали — как жили, как видели. Мы — как хотелось, душою и чувством, живым существом своим, толком не живя и особенно не всматриваясь в суть вещей, чтобы не сойти с ума.

Мы именно так понимали время и человека в нём.

А ещё не давала покоя мысль: какой во всём этом деле личный интерес Темницкого? Уж больно неравнодушным показался он Льву Арсеньевичу, излишне заинтересованным в конечном результате — притом что искусствовед-то никакой. Правда, толком об этом Лёва не знал, лишь догадывался, что именно так и есть: но в своём предположении исходил из того факта, что ничего не знает о Темницком как о профессионале. За исключением разве что одноразового попадания в фуфлового Коровина. Да и то скорей из вредности. Быть может, просто намеревается лизнуть… Кому? Или просто желает угодить власти: вообще, в принципе, в обезличенном порядке, на всякий случай — так, как обычно ведёт себя хозяйский пёс, выказывая благодарность руке кормильца? Но в таком случае рано или поздно придётся идти на конфликт с матроной, после того как обнародуется заключение госкомиссии. Стало быть, метит на её место, имея посулы с верхнего этажа? Или же просто рассчитывает, что, пока суд да дело, примадонна и сама откинется, не успев покарать неслуха-зама, какого, не прочуяв как надо и не угадав расклада злых сил, ошибочно, своими же руками поставила на иудино место? Ну а если брать конфликт не местного звучания, а зрить в корень, в широком смысле, — то где он, в чём? Дома и дворцы восстановлены, поля засажены, фашизм осуждён и уже необратим, евреи продолжают обретать гражданство и материальные компенсации, мир устойчив и по большей части гуманен, наросли целые поколения, не помнящие родства, включая, наверное, ближнюю родню наиболее пострадавших из всех Иванов…

Его «мерс» уже рассекал по Пироговке в сторону ближайшего к дому автосервиса. Он намеревался сменить масло в движке, а заодно оттестировать бортовой компьютер, недавно начавший вдруг позволять себе редкие сбои. Ехал, продолжая прокручивать в голове этот небезынтересный разговор с Женей, столь внезапно осчастлививший его предвкушением двойной удачи, скорым по нынешним меркам возвращением домой кумиров. Тех, кого годами изучал, почитая как мало кого, кто был искренне любим им, тоже, пожалуй, как никто больше, кем он всё ещё отчаянно наслаждался, несмотря на соперничество с собственными же отдельными пристрастиями. Ну и книга эта, если всё сойдётся, о которой всегда мечтал как ненормальный. Но только на деньги невозвратные и ничьи.

А ещё думал о том, что Темницкий наверняка переговорит, если уже не сделал этого, с большинством решальщиков. Ну разве что обойдет стороной Кобзика — точно так же, как заблаговременно отметит галкой и министра, и так публично известного своей решительной и неизменной позицией относительно нулевого варианта — взаимного возврата культурных трофеев.

Он тормознул у сервиса и, добавляя к уже принятому в кабинете Евгения, глотнул из фляжки. Та, серебристо-матового металла с чернёной монограммой эпохи югендстиль, покоилась, по обыкновению, в кожаной оттяжке позади пассажирского кресла. Настроение было хоть куда, потому он и сел за руль, выйдя от Темницкого и плюя на возможные неприятности. И теперь, когда до дома оставалось всего ничего: отбыть ремонт да, энергично газанув, пересечь Кольцо, Лёва решил не сдерживать более приятной слабости, подобравшейся к самой его серёдке в этот редкий по духоподъёмности жизненный момент. И снова глотнул. Затем встряхнул остаток и, убедившись, что там тоже всего ничего, добил содержимое финальной горловой судорогой.

Хотелось поделиться радостью, но непременно с посторонним человеком. Со своими, кому мог бы позвонить, потрепаться, в деталях и с воодушевлением просмаковать новость, дело, несмотря на полные сорок два оборота, обстояло неважно. Не нажил. И в этом не обманывался. Отец, всё ещё бодрый и деятельный в своих на зависть недругам металлургических увлечениях, искомого чувства тоже не вызывал в течение всех этих лет. Годы, методично отщёлкиваясь с одинаковой регулярностью, так и не сблизили отца и сына должным образом. Дистанция, что когда-то обозначилась между ними сама, без объяснимо видимой к тому причины, по-прежнему держалась в пределах однажды установленных, невольно выверенных обоими и всё ещё прохладных границ. По-своему он любил его, пожилого родителя-академика, неустанного трудягу, неугомонного фаната металлической науки. Он и сам был таким. И ужасно хотел, чтобы папа им гордился, имея в виду, что этот Лёва — не тот. Тот — Алабян, второй, каким он чаще и воспринимал сына, по крайней мере исходя из внешних поведенческих признаков. Но есть же и другой, первый. Настоящий. На самом деле Алабин никогда всерьёз не обижался на отца за ту неприглядную историю с матерью Темницкого. О своём тогдашнем циничном и отвратительном расчёте он вообще со временем забыл, держа в мозгу лишь картинку потных отцовских оладий и его же виновато-удручённый вид — понуро сидящего перед сыном на диване, жалко выискивающего шанс загладить свою, по большому счёту несуществующую, вину. Именно эта картинка зависла тогда перед глазами и ещё какое-то время не отпускала Лёвушкиного воображения. Но и тогда, и теперь своей непреклонной сыновьей сдержанностью он мстил отцу вовсе не за измену, которой не было, — он рассчитывался за проявленную им тогда слабость, недостойную мужика. За то, что тот купился на его примитивную пацанскую уловку, повёлся туда, куда его, большого академика, тупо повели. Порой он мысленно прикидывал всякое, ставя себя на его место, и с ублаготворением отмечал, что нет, сам бы он не повёлся, сам бы просто с маху врезал молодому идиоту в его незрело-нахальное рыло. Ну а чуть погодя, дав опомниться, строго потолковал бы на взрослую тему. Так, чтобы запомнилось и ещё долго не забывалось.

А причина нестыковки той, несерьёзный житейский пустяк, ничем не занятый промежуток между памятью о маме и неподъёмной академической нагрузкой уставшего родителя, вскоре ушла и почти забылась вовсе. Тем более что о бабе этой Лёва с тех пор ни разу не слыхал. Просто исчезла напрочь, и дух её перестал о себе напоминать, унеся с собой последние незнакомые запахи от старой маминой подушки и начисто смыв его же тогдашнее непристойное негодование.

Странное дело: по-прежнему были звонки в ту и другую сторону. Находились и выверенные вежливые слова, обычно тёплые по содержанию, но недостаточно согретые оттенками обоих голосов. Не пропускались даже в редких случаях взаимные поздравления и пожелания, что по праздникам, что по датам, что в связи с тем или иным событием. Отдельной надобой считалось осведомиться насчёт здоровья — как правило, с его стороны. И, как ответное дело, проявить родительский интерес к успехам сына в делах искусствоведческих, к результатам очередной вылазки его в Лондон, Париж или Брюгге. При всём при том Лёва превосходно понимал: отец несомненно в курсе, что сын его — профессионал высокой пробы, что со временем он сделался мастером, уважаемым человеком в своей узкой, но элитарной среде, что его почитают студенты и аспиранты. И что сына его по-прежнему рассчитывает получить в качестве постоянного автора не одно и не два респектабельных издательства. Кроме того, было известно ему, что Арсений Львович, узнав, что сын ведёт колонку в «Декоративном искусстве», выписал журнал и регулярно его читал. Не просматривал — именно читал, от корки до корки. Догадывался Лёва, что не случайно папа убирает журналы в стол в те дни, когда ожидает согласованного сторонами визита. Не знал он разве что главного: какого из них, двух неотличимых внешне Львов Алабиных, отец любил искренне — первого, главного, самого его? Или же того, другого? Который Алабян. А быть может, недолюбливал того и этого, по-отцовски терпя, но и не умиляясь родству с обоими.